Ах, мерзавцы… Из-за какого-то ликера (и не вкусного вовсе) да четверть пуда конфект в билетцах разжаловать в рядовые кавказского героя! Эка важность, убыль причинил прохвосту лавочнику, ведь все лавочники — прохвосты.[20] Ну да теперь никто не посмеет лезть с ерундой. Хорошо, кстати, что догадался он набрать теперь у Диаманта и конфект, вот этих, с апельсиновою начинкой, они вкусные, да сушеных ананасных долек.
Наполнив бокал вновь, Каховский подошел к небольшому помутневшему зеркалу, улыбнулся своему отражению и чокнулся с оным. Право, будь здоров Петр Григорьевич! Все одно делать нечего, кроме как пить.
Уже неделя, как не собирают более совещаний. Не успело улечься еще радостное возбуждение, воцарившееся, едва успели просочиться первые слухи об отречении Константина, как обособились эти шестеро: трое князей — Трубецкой, Оболенский да Одоевский, Пущин, Николай Бестужев да Кондрат Рылеев. Только приказы и раздают. На днях, правда, обещали общий сбор.
А дни бегут, бегут превесело. Снуют курьеры меж столицею и Варшавой. Где-то в пути застрял на маленькой станции Великий Князь Михаил, чтоб не метаться лишнего взад-вперед. Пытается что-то сделать, и зряшно! Цесаревич, как по заказу работает, уперся ни на чем. Каждый день между тем выбранная из могилы младшего братца лопата земли.
Еще недавно приунывшие, впавшие в сплин, как все теперь воспряли! Идет агитация в полках, одна средь солдат, другая средь молодых офицеров. Рылеев, кто спорит, хорошо взялся за дело. А и пусть его! Истинные герои не планщики, истинных героев выявляет сам мятеж… Ах, хмель мятежа, ты лучше любого шампанского!
Петр Григорьевич упал на кровать, не расплескав зажатого в руке бокала. Стены дрянной получердачной квартирки, что снимал он последний год, поиздержавшись на курортах,[21] где лечил свой бронхит, словно раздвинулись, уступая проносящимся в его воображении картинам.
Запах дыма, запах гари — он приятно будоражит душу по сей день. Закат над Москвою, кажется, никогда не сменяется ночью. По безлюдной ночной улице громко и победно стучат шаги. Шагают трое — весельчак Грандье, задира Барта и он, четырнадцатилетний, юркий, как белка, воспитанник университетского пансиона. Пансиона, впрочем, уже нет: все былые товарищи уехали из Белокаменной, сидят теперь по каким-то дурацким деревням под призором придирчивых учителей. Каждый вершит свою судьбу сам. Многие мальчики почитали Наполеона великим человеком. А как дошло до дела — преисполнились вдруг любви к этому отсталому дикому «Отечеству»! Жалели, что рано им на войну, а уж из Москвы собрались мигом. Только он, Петя Каховский, догадался отлучиться на минуту, когда уж подводы стояли во дворе пансиона, да юркнуть в подворотню… Искали, кричали, так и уехали без него. И полусуток не прошло, как в школьных дортуарах расквартировали французов. Петя знал, что легко сойдется с ними — и ведь сошелся! Ах, какие разговоры! Ему, как взрослому, щедро подливали вина… А разве он не взрослый? Разве не сам он положил конец нудной зубрежке, тупому подчинению старшим?
А вот теперь он стучит сапогами по горбатой московской мостовой, а руку тянет тяжелый узел, связанный из скатередки. Узел приятно позвякивает стеклом. Грандье и Барта недовольны: в купеческом дому, куда они залезли сегодня, не нашлось ни бутылки вина. Это впрямь досадно, ведь все ближние дома уже разорены. Завтра придется идти подальше. Но по нему так и сегодняшняя добыча не столь плоха: дюжина стклянок вишневого варенья и малиновый сироп! С сухарями пойдет очень даже недурно. Маменька, Нимфодора Михайловна, никогда не давала варенья вдоволь, а уж такое, густое от сахара, вишневое без косточек, жалела особенно…
Как это оно вышло, что, выхлебав половину стклянки, он засунул в нее руку? А, хотел вытащить упавший внутрь сухарь! Сухарь удалось ухватить, но рука отчего-то застряла… Грандье и Барта, обозленные вынужденной трезвостью, принялись его задирать. «И как же ты теперь высвободишь руку, бедняга Пьер?» — покатывался со смеху Гастон Грандье.
«А вот так!» — Петя тяжело размахнулся плененной рукою и разбил стклянку о голову Грандье. Варенье так и потекло по мундирному сукну.
Особого вреда Гастону он не причинил, вот и остался жив. Но сердечной дружбе пришел конец. Прибили и прогнали.[22] Жаль.
Но все, что заварится сразу, как Николай объявит день переприсяги, будет повеселей веселых дней в пустой Москве, веселей кавказских пирушек…
Каховский лежа осушил бокал. Ах, как хорошо! Словно золотая влага попадает не в желудок, а в жилы, течет-струится по ним, бурля веселыми пузырьками. Или это не шампанское струится по жилам, а веселое слово «революция»?
Тираны, трепещите днесь,
Грядет священный час расплаты!
Не спрячут стены и палаты
Когда законом станет месть.
Тираны, трепещите днесь!
В одиночку пить не ладно, ну да с Петром Григорьичем можно! Еще по бокальчику? Будь, Петр Григорьевич, здоров! Звяк! Она еще пожалеет, что отсылала назад непрочитанными твои письма! Даже не распечатывала! Софи, бездушная своекорыстная кокетка, пренебрегшая тобою из-за горькой твоей бедности! Ясен день из-за бедности, по какой же еще причине женщина может пренебречь им, Петром Каховским?!
Но довольно о Софи Салтыковой, разве она достойна сейчас даже мыслей, не то, что сердечной тоски? Не было ничего, не было холодного лета под холмистым Смоленском, не было оброненного на траву платочка, что благоухал жасмином, платочка, который он осыпал по ночам страстными поцелуями… От обиды сжег уже выдохшийся, замусоленный платочек в печке, а после так сокрушался.
Не было, ничего не было! В жизни настоящего героя, грека либо римлянина древности, женщинам места нету. И великий Наполеон сие помнил. Женщины ждали в его приемной, когда Наполеон прервет работу над документами. На четверть часа женщину проводили в его кабинет, там же, на диване, он задирал юбки и брал ее без церемоний, как хотел, а затем снова ворочался к письменному столу… Что графиня, что горничная, плевать! Правду сказать, свою Жозефину Богарне Наполеон ценил больше прочих. Ох, должно быть, хороша была шельма! Кто побывал в конце войны в Париже, рассказывали о шесте, на котором он ее… Ах, нелегкая! «Я еду, не мойся!», так он ей сообщал заране… Должно и впрямь грязное женское тело похоже на лимбургский этот сыр — воняет и оттого вкусней… Вкусный сыр, жаль мало взял в лавке. И вино кончилось… Неважно… Важно одно: скоро все начнется. Быть может сейчас, в это мгновение, уже заваривается славная каша.
Полковник Александр Федорович фон Моллер, уже прибывший в Зимний дворец, принимал гостя, о коем ему доложили, не успел он, стянув перчатки, согреть у каминного экрана озябших рук. Тут же пришлось вновь перчатки натягивать и выходить, чтоб разобраться самому, кто да зачем пожаловал.
— Ты теперь всех нужней, брат, так тебя днем с огнем не сыскать, — оживленно заговорил Николай Бестужев, входя вместе с Моллером в дежурное помещение. — Оболенский тебя искал, обыскался, к дяде твоему сановному заезжал — уж ты отбыл. Рылейка, бедолага, кашлял, а ездил за тобой на квартиру. Ну, думаю, во дворце-то застану, скоро тебе заступать.
— Не стоило эдак сюда являться, — Моллер нахмурился. — Право, зря я тебя провел. Лучше б на воздухе поговорили.
— На морозе, ты хочешь сказать. Нет, брат, благодарствую. Полно, сейчас не до глупостей и не до секретов. Ты, поди, слышал про переприсягу?
— Слышал. Что-то он быстро назначил день. Еще вчера ничего, а тут нате вам — завтра. Разве за день о таком объявляют? Ну да неважно. Про переприсягу я уже знаю.
— Так нужно ль тебе объяснять, отчего ты нынче вечером — наиважнейшая персона? — Бестужев сощурил глаза.
— Да уж сделай милость, объясни. — Моллер уселся на один из потертых диванов, жестом предложив гостю расположиться напротив.
— Твои финляндцы завтра — везде, — Бестужев сел, закинул ногу на ногу. — Сенат у тебя, Саша, почитай, в кармане. А самое главное — дворец. Ты прикажешь, все в наших руках, всё семейство в заложниках. Тогда авось и фарса с Константином не понадобится. Подтянем сразу половину войск к Зимнему, финляндцы по твоему слову без боя пустят, а там уж наша фортуна. Николай ото всего откажется, все подпишет. Еще бы нет, ради своей мелюзги да женушки! Наилучший план, а все потому, что твое дежурство!
— Меня не худо бы спроситься наперед, прежде, чем планы-то строить, — процедил сквозь зубы Моллер. — А ну как обернется неладно? О том вы думали?
— Думали, — отчеканил Бестужев. — Каховский так и прямо сказал, коли всех случайно перебьют, как оно в таких случаях обыкновенно бывает,[23] не велика печаль. Николай со своим мальчишкой мертвы, Константин за тридевять земель, с Михаилом как-нито разберемся. Берем всю власть разом, без переходных фаз, без полутонов живописных.
