— Общего решения убивать всю фамилию не было.
— Многих общих решений не было, да только, покуда мы их все примем, другого такого случая тридцать лет ждать! Это ж такая фортуна, Саша, что тиран-то вдруг помер, а с наследованием сумятица! Такая фортуна!
Николай Бестужев гордился своей превосходной памятью еще со школьных лет. Поди, удержи в голове, кому положено знать, что умереть Александру нашлось, кому помочь, а кто этого знать не должен никак! Кому известно, что фамилия августейшая — по любому не жильцы, а кто полагает о том спорить да решенье находить. А кто вообще (и ведь без этих-то дурачков сейчас никуда) думает, что вся петрушка — в пользу Константина. Как, например, болван этот Щепин-Ростовский, которому завтра московцев поднимать. Щепину-Ростовскому бы никак нельзя было проговориться, что не Константина на трон сажаем, а серьезными делами заняты.
Впрочем, хитрые игры кончаются. Бестужев невольно подобрался. Медля заговорить, окинул праздным взглядом крашенные в зеленый цвет стены офицерской комнаты при гауптвахте, разрисованные льдом оконные стекла, за которыми уже сгущалась ночь.
Моллер подошел к окнам и резким жестом спустил шторы. Затем обернулся к Бестужеву.
— Сената мне для вас не жалко — хоть лошадей туда заводите. А во дворец нет, не пропущу — не нравится мне все это.
— Мало ль, кому чего не нравится, Саша. Ты — член общества.
— Да ты, Мумия,[24] не диктатор его!
— Надо будет, подтвердит и диктатор. Тебе сие понятно. Впрочем, есть и другое, о чем ты подзабыл. Ты — член ложи «Избранного Михаила»?
— Ты превосходно знаешь, в какой я ложе.
— Тогда изволь. Вот приказ того, подчиняться кому нас обязывает добродетель повиновения. Нас всех — уж я озаботился с утра получить сию бумагу.
— Тут ничего не писано про дворец, — продолжал спорить Моллер, вглядываясь в остроугольные немецкие буквы, в причудливую печать, некрасивую и неразборчивую, словно утыканное флажками колесо. Впрочем, в возражениях его не было напора. Он уступал, это чувствовали оба.
— Разве ж такие вещи доверяют бумаге? — Бестужев усмехнулся. — У меня есть полномочия приказывать братьям, в обычное время мне равным.
— Ладно, финляндцы пропустят, — резко ответил Моллер. — Когда подтянете полки? Я должен быть готов заранее.
— Это я тебе скажу часа через три. Я теперь в штаб. — Бестужев поднялся. — Скоро ворочусь.
— Твоя воля, — Моллер избегал взгляда собеседника.
— Саша, не держи на меня обиды! — голос Бестужева потеплел. — Мы такую кашу заварили, что тут уж не до сантиментов. Право слово, самим бы уцелеть. Или мы, или они, Рубикон позади остался.
— Понимаю, — Моллер смягчился в свой черед. — Неужто Превосходный Князь Царской Тайны — сам в столице? Мне Завалишин говорил, будто наше дело — часть целого, притом — наиважнейшая часть. А все ж я сомневался.
— Ох, дам я Завалишину в харю, как в бубен — по-нашему, поморскому! — Бестужев рассмеялся. — Средь своих ничего, а только язык у него уж больно длинен. Не сомневайся, Саша, место стране нашей с дня завтрашнего в авангарде! У французишек кишка тонка оказалась, а мы сладим. Ладно, прощай пока, дел-то еще!
Моллер кликнул, чтоб Бестужева проводили.
Руки все зябли.
— Новый Наполеон — ладно бы, а династия Трубецких вместо династии Романовых — это вовсе другое, — пробормотал он, возвращаясь к камину. — Наследственной власти хотят, а на всех ее не достанет, власти-то. Ну да по-всякому выходит: сейчас Николая держаться — гибнуть с ним заодно. Заодно да на дно.
— Ты пойдешь много глубже.
От неожиданности Моллер уронил перчатку за экран. Перчатка угодила прямо в огонь.
Моллеру показалось, что он сходит с ума. На диване, где минуту назад сидел он сам, разговаривая с Бестужевым, сидела теперь монахиня. Средних лет, с лицом, бледности которого позавидовали б столичные львицы, оттененным темной тканью апостольника, словно картина своей рамой. Выбившаяся наружу прядка темно-золотых волос, высокий упрямый лоб, насмешливые серые глаза.
— К-как? — Моллер некстати раскашлялся — злополучная перчатка успела изрядно надымить. — Как вы здесь оказались? Это невозможно!
— Невозможно? — Незваная гостья усмехнулась. — Чтобы в православной стране да было куда-либо невозможно пройти русской монахине? Гиль.
— Здесь дворец, а не проходной двор! — Моллеру удалось справиться с кашлем. В голове между тем отчаянным роем вились мысли, кои не успевал он облекать во фразы, не до того было. Много ль успела она услыхать? Образованная женщина, женщина из аристократической семьи. Что теперь делать, что делать, коли слышала? Все так и крутилось одновременно, а еще почему-то лезло вовсе дурацкое сравненье высоколобого этого лица с портретами кисти Веласкеса. Верно, походила в отрочестве на инфанту в серо-розовом. Дьявол! Почему эта инфанта идет на ум, когда надобно сосредоточиться? — Здесь все охраняется!
— Православными людьми и охраняется. — Гостья, вот наваждение, откровенно забавлялась. — А православным людям понятно, что от монахини и во дворце не вред, а единственно польза. Ежели, конечно, это простые православные люди, не порченные суемудрием. Проще сказать, меня пропустили солдаты.
— Да я их!! — Ярость обожгла Александра Федоровича. — Да за такое десять раз запороть мало!
— Милое дело. Подчиненные пропустили во дворец женщину, верноподданную и безобидную. А начальство, каковое намерено отворить ворота возглавляемым убийцами и предателями войскам, ставит им сей незначительный проступок в огромную вину. Никогда я не восхищалась мужскою логикой, но уж это, право, чересчур.
— Вы… слышали?
— С ребяческих лет знала, что подслушивать иной раз бывает весьма любопытно. — Монахиня продолжала улыбаться улыбкою не монастырской, а светской, холодной, как ее серые глаза, увеличенные лиловатыми тенями. — Но в кругах, где вам никогда не доводилось вращаться, учат оборачивать к пользе даже собственные пороки. Подслушивала и все до словечка сумела услышать.
— Вот как? — Смертельно напуганный, Моллер на глазах становился опасен. — А вы понимаете, что вы — в полной моей власти?! Я могу вас застрелить на месте, кто меня обвинит, вам здесь быть не положено! Я могу застрелить, задушить своими руками всякого, кто без разрешения проник во дворец! И я сделаю это! Мне терять нечего!
— Тебе есть чего терять, — вновь перейдя на «ты», монахиня смотрела на собеседника в упор, чуть сощурясь. Такой взгляд бывает на дуэли, когда противник требует тебя к барьеру.
Моллер отчаянно расхохотался.
— Ну да, конечно, сейчас я услышу речи про спасенье души!
— Отнюдь. — Монахиня осталась невозмутима, даже поудобнее засунула руки в свою муфточку. Муфта была отнюдь не соболья: простого черного сукна, изнутри и по краям обшитая козьим пухом. В помещениях гауптвахты вправду было холодновато. — Ни слова о спасении души вы от меня сегодня не услышите.
— Вы вправду монахиня? — Моллер спросил это отчего-то очень тихо. Ярость его сменилась растерянностью.
— Вне всяких сомнений. Но сейчас мне недосуг спасать масонские души, положенье вещей не таково. Быть может, я и должна буду напомнить сегодня о бессмертной душе и грехе иным людям. Но вам и сейчас — зряшная трата сил. Перейдем лучше к делу.
— Чего вы хотите от меня?
Быть может — денег, мелькнула слабая надежда. Тогда и убивать ее не надо, как бы все сладилось. Но в глубине души Моллеру не удавалось этой надеждой себя обмануть ни на миг.
— Масон, нарушивший волю своих собратьев, рискует уснуть. Полагаю, что отступившийся заговорщик также не вполне безопасен. Хотя в последнем и усомнюсь, у вас, заговорщиков, я успела понять, изрядный во всем беспорядок. Однако все сие весьма неприятные перспективы, понять вас можно. Но вы должны знать: оные — пустяк в сравненье с тем, что вас ждет, если вы пропустите своих во дворец.
— В случае успеха — какие мне неприятности? — Моллер усмехнулся.
— Смерть, — веско произнесла монахиня. — Смерть настолько чудовищная, что усыпление из рук «братьев» покажется вам забавою. Как бы ни возвеличили вас за предательство, есть человек, что до вас доберется. Ничто не остановит его. Он страшен, если б вы только могли знать, как он страшен. Девятилетним дитятею он убил первого врага, врага, покорного тем же силам, как те, коим служите вы. Убил не из пистолета, своими руками. Продумал и взвесил, лишь затем — выполнил: обхитрил, подобрался к оружию. Не только вспомнил, где у человека печень, но и сообразил не просто пронзить, а и пропороть ножом. Повис на ноже, а пропорол — еле силенок-то хватило. С тех пор он отменно повзрослел. Завтра он будет в малом числе верных слуг престола. Но не ласкайтесь надеждою, что сей может погибнуть в завтрашней смуте. Такие, как он, не погибают, у него звериное чутье на выстрел и удар. Он жесток, и жестокость его тем страшнее, что мученье врага всегда оставляет его холодным. Он не ликует, как заурядный мститель. Он спокоен, но цивилизованности в нем не больше, чем в древнем язычнике варяге. Я не хочу даже думать о том, что он сделает с вами, четвертует, самое меньшее. Примите такую свою судьбу как данность, коли решитесь отворить ворота.
