…Жара на острове делает воздух густым, как карамель, царапающим горло. Не спасает даже влажный ветер с океана, да и слаб он — в час тишины и безмолвия.
Жара.
Вдоль полосы прибоя бредут двое. Длинные пологие волны омывают их босые ноги, горькие брызги оседают на подвернутых штанинах. У того, что идет справа, кожа цвета выбеленной временем кости — мертвенная, слегка желтоватая; у его льняной рубахи длинные рукава, полностью скрывающие руки, и высокий зашнурованный ворот. На голове — широкополая черная шляпа, настолько нелепо-чуждая здесь, под ослепительным солнцем, у голубой воды и золотого тонкого песка, что это даже смешно.
Второй смугл, и рукава у него закатаны до самых плеч. Пальцы — намозоленные, широкие ногти — в пятнышках въевшейся краски. Волосы у него черные в красноту и прямые, как у островитян.
Я — призрак, молчаливый и любопытный. Солнце светит сквозь меня, волны не касаются моих ног. Я нагоняю странную пару и держусь потом в шаге позади, чтобы можно было слушать чужой разговор.
— … Мне кажется, что я болен, Сэран, — говорит смуглый. — Я сплю всю ночь и утро, до самого полудня, а все равно просыпаюсь без сил. Я думал, дело в жаре, уехал в Марсовию, навестил дочерей… Но стало только хуже. Вчера я заснул прямо в мастерской, за работой, и едва не погубил картину.
Бледный молчит. Его волосы выбиваются из-под шляпы — до того светлые, что кажутся прозрачными. Они легче осенней паутины и наверняка на ощупь нежней шелка — так и льнут к ветру, ласкаются…
— Ты должен оставить свои картины. Они губят тебя.
— Тебя послала Вивьен? Скажи ей, что я не вернусь. Детям лучше вовсе без отца, чем с таким сумасшедшим, как я.
— Сестра здесь ни при чем. Я просто беспокоюсь о тебе. Если не хочешь бросать живопись совсем — хотя бы отдохни от нее. Год, два… Она тебя убивает.
— Нет.
— Да, Ноэль. Да. Я вижу это ясно, как видел много раз прежде — ты сгоришь, как сгорали другие художники. Настоящие. Те, кто знал, что вложить душу в картину — это не просто слова.
Тот, кого назвали Ноэлем, наклоняется и подбирает ракушку. Смотрит на нее, очерчивает пальцем край — а потом сжимает в кулаке.
Хруст — и белая крошка высыпается из кулака на песок.
— Может, это просто старость? Все изнашивается с течением времени. Несколько лет назад из этой раковины можно было бы сделать скребок или даже нож. А теперь она стала хрупкой. Совсем как я…
Тот, кого зовут Сэран, берет руки Ноэля в свои — резкий, сюрреалистический контраст, темная бронза и белое серебро — и, склонившись, сдувает с безвольных ладоней белую крошку.
— Оставь свои картины, Ноэль, — Сэран смотрит в песок. — Они выпивают твою душу по капле. А человек без души жить не может.
Ноэль смеется, но смех у него ненастоящий — колкий, царапающий, испуганный.
— Сэран, это уже слишком! Ты нарочно меня пугаешь?
И он отвечает без улыбки:
— Да. Конечно, нарочно… Посмотри, не Таи ли машет тебе рукою? Та девушка, что каждое утро приносит еду из деревни?
Ноэль щурится, глядя вдаль.
— Да, это она, — он запинается. — Сэран…
— Иди, — бледный легонько толкает его в спину. — Таи не стала бы приходить зря. А я догоню позже. Мне хочется еще побыть здесь… я так редко вижу солнце.
Ноэль кивает ему, а потом бежит вдоль прибоя — в ослепительно-белое нигде, к невидимой Таи, которая ждет его и машет рукою. Горькие брызги летят во все стороны, штаны уже промокли до колен. Он весь — солнце, соль и ветер.
Сэран долго смотрит ему вслед; губы беззвучно шевелятся. Я не слышу — угадываю слова.
— …Поздно… Но если понадобится, я сожгу все эти проклятые картины, одну за другой, Ноэль, чтобы вернуть тебе душу. Даже если потом ты будешь меня ненавидеть.
Порыв ветра, нежданный в этом испепеляюще-жарком затишье, срывает с его головы нелепую шляпу и треплет белые волосы. Океан блестит ослепительно. Соль и свет въедаются в кожу.
Жара.
Невыносимо.
Закрываю глаза…
Проснулась я лицом в подушку, под двумя одеялами. Воздуха отчаянно не хватало — отсюда и кошмары об удушливой жаре. За окном было темно. Кажется, до утра оставалось еще далеко. Я встала, прошла к окну и выглянула наружу.
Туман. Ничего не видно.
Прохладный воздух в комнате освежил меня и изгнал последние призраки жутковатого сна. Через некоторое время взволнованность сменилась равнодушием, а затем — вновь апатичной усталостью. Я прилегла на кровать поверх одеял и сама не заметила, как уснула — на сей раз до утра. Проснулась рано. Укрытая — видимо, Магда заглянула ночью в комнату, услышав шаги, и позаботилась обо мне.
Неплохое начало нового дня.
До завтрака я разобралась с несколькими деловыми письмами, проглядела кое-какие счета и только затем позволила себе насладиться утренней безмятежностью за чашкой кофе и свежей газетой. На первых полосах не нашлось ни одной интересной статьи, они были полностью посвящены политическому скандалу — канцлер Алмании срочно отзывал своего посла. В интригах такого рода я не понимала ровным счетом ничего, да и не любила их, потому пролистала сразу до последних страниц, к экономическим новостям и светским сплетням.
Одна заметка сразу привлекла мое внимание.
В ней говорилось — какая неожиданность! — о краже только недавно обнаруженной картины Нингена. Подробности дела не совпадали с тем, что сообщил мне Эллис — неудивительно, вряд ли мистер Остроум, как подписался автор статьи, имел отношение к следствию. А вот история приобретения картины показалась мне весьма любопытной, хотя и изрядно мистифицированной.
«Неизвестный источник» мистера Остроума — кстати, не ла Рон ли скрывался за этим псевдонимом? — утверждал, что на картину указал… сам Нинген. Точнее, его призрак. Якобы мистеру Уэсту явился покойный художник и посетовал, что с его картиной обращаются неподобающим образом. На резонное возражение, что «Островитянка и цветы» спокойно висит себе в галерее и находится в прекрасном состоянии, погибший двадцать лет назад Нинген вздохнул и признался, что речь идет о другой картине.
А затем — назвал имя нехорошего человека, хранящего «Островитянку у каноэ» вопиюще «негодным образом». Ну, дальше дело было за малым — наведаться к пребывающему в счастливом неведении владельцу неизвестного шедевра и выкупить картину за бесценок.
Так мистер Уэст получил еще одну «Островитянку» в свою коллекцию.
Пожалуй, в этом абсурдном рассказе была доля истины. Наверняка владельцу галереи кто-то шепнул, что картину в нингеновском стиле видели на каком-нибудь развале. Надо потом спросить у Эллиса, как все было на самом деле…
Вот неприятность!
Я совсем забыла о Рокпорте! Ведь теперь он наверняка станет следить за нами с Эллисом, уберегая мою честь от выдуманных посягательств на нее. Под таким надзором и не встретишься толком… Разве что можно пригласить детектива в кофейню прямо в разгар дня. В «Старом гнезде» принято, чтобы хозяйка беседовала с гостями. Я часто подсаживаюсь за чей-нибудь столик, переброситься словом-другим, так что ничего предосудительного, даже с точки зрения маркиза Рокпорта, в беседе с Эллисом при таких обстоятельствах не будет.
Но не успела я обдумать эту идею, как Магда принесла мне записку от леди Клэймор.
«Прямо с утра?» — удивилась я, мельком взглянув на настенные часы, и пробежала глазами текст, написанный мелким аккуратным почерком. Закончила — и перечитала снова, уже внимательно.
Глэдис предлагала мне наведаться в гости. Заехать на ланч — и не к кому-нибудь, а к мистеру Уэсту.
«Это наверняка окажется интересно», — гласила приписка в конце, и тут я была всецело согласна с Глэдис. Какой замечательный шанс — узнать историю появления утерянной картины из первых рук, не привлекая Эллиса!
А уж потом, усыпив бдительность маркиза скромным и тихим поведением, можно будет вернуться к привычному образу жизни.
И — сейчас мне этого уже почти хотелось — поучаствовать в расследовании.
— Марта, — окликнула я служанку, невольно улыбаясь. — Будь добра, скажи мистеру Маноле, чтобы он подготовил автомобиль. Через полчаса мы едем к Клэйморам!
Домочадцы мистера Уэста говорили исключительно вполголоса, скромно потупив очи долу. У достопочтенной супруги лицо было заплаканное; во время беседы она время от времени прерывисто вздыхала, шептала трагически «Прошу извинить…», доставала вышитый голубой платок и промокала набежавшие слезы, чем-то напоминая при этом страдающую тяжелой простудой. Младшие дочки, очаровательные близняшки одиннадцати лет в скучных темно-серых платьях моды пятидесятилетней давности, тоже шмыгали носами и по большей части молчали. Сам мистер Уэст выглядел так, словно его минуту назад огрели по голове чем-то тяжелым, и он никак не мог прийти в себя — отвечал невпопад, моргал часто, ронял под стол то чайную ложечку, то салфетку.
