Ознакомительная версия.
Не раз и не два мой караван пересекался с другими китайскими караванами, но желания разводить пустые разговоры не находилось в наличии, поэтому мы зачастую даже не останавливались, а просто приветствовали друг друга революционными жестами, высоко вскидывая грозно сжатый в адрес мировой буржуазии кулак.
А один раз я повстречал товарища Липмана, который вполне обжился в степи и даже не помышлял о возвращении в Москву, до того ему здесь было хорошо. Он достал где-то фургон, в который впряг своих подневольных китайцев, и как последний буржуй раскатывал по степи в этом фургоне с рекламной вывеской «Степной ломбард Липмана». Сначала я не хотел с ним даже говорить разговоры, обещая доложить о его контрреволюционной линии руководству в лице дальневосточного комиссара, но Липман льстивыми речами и прочим буржуазным обманом завлек меня в свой фургон и, воспользовавшись моей временной задумчивостью о несправедливом мировом порядке в виде диктатуры зажиточного империализма, выторговал у меня полный табака кисет, всучив взамен неработающую китайскую зажигалку, вследствие чего я, опомнившись, несколько раз в назидательных целях выстрелил вдогонку его торговому каравану из трехлинейки, чем обратил товарища Липмана с его китайской тягловой силой в паническое бегство, хотя целил поверх фургона…
А спустя неделю, когда мы шли к питательному пункту номер двадцать два путем пересечения железнодорожной станции «Узловая», я встретил ее. Дородная бабища в скрипучих кирзовых сапогах диаметром с водяные ведра одарила меня манящим взглядом выцветших на солнце глаз, заливисто рассмеялась и прошла мимо, крутя огромным, тяжеловесной грузности крупом, а я, уронив челюсть и повинуясь самовольно изменившим направление ногам, сделал мысленную поправку курса и поплелся за ней, впервые допустив серьезное контрреволюционное нарушение, то есть напрочь позабыв о своих китайцах, которые бездумно свернули за мной со своими питательными мешками на спинах, как коровы за пастухом.
Баба привела нас к справной избе и, встав пред калиткой, повернулась ко мне передней телесной частью, которая у нее с недвусмысленным намеком выпячивалась в сторону мужчин под пестрой вязаной кофточкой обширного размера.
– Тут бы хозяин какой-никакой пригодился… – покашляв, хрипло сказал я и провел рукой по забору. – Вишь, как перекосился… Подправить бы… Баба ты, как я погляжу, справная, аж на шесть полновесных пудов свою телесную конструкцию со всем тщанием нарастила, не фотомодель какая костистая да вертлявая… значит, и хозяйство должно быть обстоятельным, соответствовать, так сказать, твоей уверенной телесной обоснованности… – И, отведя глаза, поскреб задумчиво требующий бритья подбородок.
– Да откуда ж ему взяться, хозяину-то… – зардевшись, ответствовала хозяйка.
– Иван Борисович, – представился я и повернулся к отяжелевшим от обеденного комбикорма китайцам. – Вона, видала, какая у меня личная армия-то… Ежели что, запросто сумеем подмогнуть.
Поселился я у Агриппины Матвевны прочно и обстоятельно. Утром, голый по пояс, выходил я во двор и колол дрова, делая это с непреклонной вдумчивостью и надлежащей революционному человеку тщательностью.
Поставив очередной чурбак на разделочный пень, сначала зорко приглядывался я к его внешнему облику, выбирая слабое место, определяя самую его буржуазную червоточину, затем совершал решительный пролетарский замах путем вскидывания карающего топора над головой, и с громким хеканьем рубил контрреволюционную гидру надвое, без возможности восстановления, чувствуя, как с каждым таким ударом приближаю общее счастье трудового человечества.
Агриппина Матвевна стояла рядом с белоснежным полотенцем наготове, усугубленным молочной кринкой для пития по случаю успешного окончания работы и торжества всеобщего пролетарского разума над империалистической суетой. Окатив мое разгоряченное трудовое тело из водяного ведра, насухо растирала она мои набухшие от полезной работы мышечные члены и зазывала на обед, который проходил в обстановке бдительного благодушия и сытного торжества неминуемости мировой пролетарской революции.
Китайцам я поручил перестелить крышу, но вскоре убедился, что не зря поражался крайней бесполезности этого желтолицего народа.
– Разве ж это гвозди? – вопрошал я у понуро опустившего голову Джеминга, вертя в руках деревянную планку, которую без малейшего мышечного усилия выдрал из гнезда благодаря незначительности размера удерживающих ее гвоздей. – Это кто ж, окромя закоренелого саботажника, станет приколачивать закрепляющую планку такими непредназначенными гвоздями?
– Так ведь, Иван Болисыч… ежели делать все на совесть, кто ж нас потом позовет, коли оно сто лет стоять будет… – виновато бормотал Джеминг, и я понимал, что ползучая контрреволюция распространилась повсеместно, запустив свои цепкие щупальца уже в самое народное нутро, смущая незрелые, поддающиеся вредной пропаганде умы, и начала, конечно, с подверженных влиянию золотого тельца малодушных иностранцев.
– Ладно, какой с вас, неразумных, спрос, – вздыхал я и отпускал китайца в хлев, где обленившиеся басурманы круглыми сутками напролет спали возле представителя аполитичной живности в виде старой молокодобывающей коровы, обкладывая ее своими телами для всеобщего в своей взаимовыгодности теплового обмена.
Агриппина же Матвевна, узнав, что китайцы высасывают корову досуха и по этой причине она отказалась боле поставлять к хозяйскому столу целебное железом молоко, хотела было разразить скандал, но я ее, как сумел, успокоил. Не шуми Агриппина Матвевна, сказал я. Китаец, он ведь, понимаешь, категорически беспомощен и самостоятельно в природе нипочем не сможет себя прокормить, а потому без надлежащего ухода попросту погибнет, как та твоя корова или вовсе даже какая коза. А с другой стороны, ему рацион нужен, потому как есть такой приказ, чтоб был китаец на полном государственном обеспечении. Это есть наша братская пролетарская помощь развивающимся несмышленым народам. Вот такой вот, Агриппина Матвевна, всеобъемлющий общемировой конструктивизм…
– Чижелая я, Иван Борисович… – как-то поутру сообщила, опустив глаза, Агриппина, и я понял, что преступно долго застоялся на одном месте.
В дальнейшее утреннее время я собирался, подгоняя китайцев, которые разленились настолько, что забыли о своей пролетарской обязанности ходить по степи во имя революционной справедливости, а потом обратился вниманием к всхлипывающей Агриппине Матвевне.
– Ты это брось, буржуазную-то сырость мне тут разводить… – отведя глаза, сказал я, думая, как оправдать перед товарищами свое преступное отсутствие в степи и как бы это не было воспринято ими как отказ от справедливой борьбы в виде недопустимого саботажа нашего общего дела. Эдак можно было как дважды два угодить под справедливый ревтрибунал трудового народа. – На-ка вот лучше, посмотри, что я тебе оставляю, чтобы сына-то с необходимой скрупулезностью на благо трудящего элемента воспитать.
– Сына? – подивилась Агриппина Матвевна, и от этого удивления у нее даже временно пересохли слезы. – Откуда ты, Иван Борисович, знаешь, что народится у нас сынок?
– Так нешто тут много зоркости требуется, чтобы такую пустяковину-то распознать… – раздумчиво ответствовал я, посредством ножниц вспарывая когда-то зашитый личный мешок, – коли в данный исторический момент делу нашему справедливому, пролетарскому, как раз умелые добровольцы требуются.
– Обновка-то какая дивная! – воскликнула Агриппина Матвевна и даже всплеснула руками, рассматривая невиданную в этих краях заморскую ткань.
– «Brioni», – после паузы молвил я, насилу припомнив устаревшее в пролетарской степи буржуазного происхождения слово. – На первое время хватит, чтобы Хведора-то прокормить.
– Хведора? – переспросила Агриппина Матвевна.
– Не Эдуардом же мы его назовем, – убежденно ответствовал я. – Нешто мы какого трутня, злостно подверженного тлетворному влиянию запада, вырастить хотим. Или, того хуже, нарастет он у нас с таким именем сутенером, чтобы преступно эксплуатировать природные достоинства женского народонаселения… А то еще, как стриптизер какой, задумает округ шеста с голым задом вертаться, или вообще в голубые меньшинства малодушно подастся, извлекать с помощью своего личного зада нетрудовые прибыли… Нет, имя – оно всему голова. Оно, как оберег, от всяческих вольных необдуманностей надлежаще защитит. Потому Хведор для сынка-то в самый раз будет… А ежели все же народится человек полу женского, назови его Матреной, такой вот тебе мой крепкий наказ. Увесисто такое имя звучит, и сразу всем понятно станет, что это тебе не Хелен какая развратная, а, следовательно, не для баловства полового такая бабья единица рождена, а для самого, что ни на есть, справедливого и радостного будущего… Вот тебе еще часы за многие заграничные тышши, мне в степи такие ни к чему… Одно баловство такие часы правильного классового настроя человеку иметь. А степь, она баловства не приемлет, она соответствующего отношения к себе требует, потому и пользуюсь я часами революционного образца, китайскими мастерами произведенными. Они хоть и ломаются каждодневно, так ведь и сами китайцы рядом, они, как производители, враз такие часы в виде безвозмездной гарантийной помощи наладят… Были у меня ишо крокодильи штиблеты, да только сточились те штиблеты о цементный пол военкомата, такой вот, Агриппина Матвевна, вышел оксюморон…
Ознакомительная версия.
