Ирина Скидневская - Фэнтези-2005

Как-то перед самым Рождеством выгнали Черта из пекла. Не впервой выгнали, случалась и прежде такая беда, да уж больно времена стояли суровые. И Черт оплошал — так уж провинился, что у самого Люципера в его пекельной конторе зубы заныли. Грянул он, всем чертям начальник, кулачищем волосатым по столу, взревел трубой медной, грешников распугивая: «Ах он, Черт, такой-разэтакий! А гнать его взашей! Да не просто гнать!..»

Вот и выгнали. И не просто выгнали.

Сошел Черт с автобуса на нашей районной автостанции, воротник пальтишка своего поправил, от ветра ледяного спасаясь, оглянулся да и понял: плохо!

А надо сказать, что пострадал Черт аккурат из-за Жан-Поля Сартра, философа французского — того, что экзистенцию выдумал. Выпала Черту служба в самом городе Париже. Не из самых худших служба. Это лишь показаться может, что нашему православному черту в заморской земле делать нечего. Совсем даже не так, напротив. Тогда в Париже православных собралось, что душ грешных в Пекле. Известное дело: паны да подпанки от беды подальше из России подались, а с ним и просто люд случайный толпой немалой. И все злые, все голодные, все друг к другу хуже, чем черт к черту. Собирай души грешные, не наклоняйся даже! Так что Черт наш сыром полтавским в масле катался, на серебре ел да премии каждый квартал из Пекла получал. А вот взяли — и выгнали!

Сартра этого Черт на Монпарнасе встретил, в шинке тамошнем, что у них, французов, «кафе» именуется. Сели за стол, абсента зеленого выпили, словцом перекинулись, снова выпили — уже до изумления. Вот и понравились один другому, общаться принялись. В том тоже беды не было бы, потому как по Сартру давно свои, французские, черти плакали, но только охмурил философ иноземный нашего Черта.

— Растолкуй мне, пане Сартр, что есть твоя экзистенция? — спросит бывало у него Черт. А тот и рад, ему бы только про экзистенцию и толковать. Объясняет Жан-Поль Сартр приятелю своему новому, чего он там выдумал, а тот кивает, слушает внимательно. Но вот лихо! О делах подобных они под абсент зеленый толковали, потому что без абсента мысли философские никак не рождаются. А где абсент, там граппа итальянская, где граппа, там и горилка родимая. И не понял Черт из всех пояснений почти ничего. Почти, потому как одну мысль Сартрову все же ухватил.

— Что ни твори — добро ли, зло — разницы никакой нет, — повторял поутру Черт, кофе черный с граппой смешивая (и этому Сартр его обучил!). — А разницы нет, потому как добро абсолютным не бывает, значит, для кого оно добро, а для кого — совсем наоборот. И со злом такая же история.

Допивал Черт кофе с граппой, заваривал по новой.

— А если так, что толку в моей чертячьей службе? Вот, к примеру, приказано мне зло творить, православный люд смущать да искушать. А как понять, что оно есть? Искушу, скажем, а душа православная от того, напротив, спасется — и прочих спасет? Нет, непонятно выходит! С другой же стороны, даже если не делать ничего вообще, все равно что-нибудь да случится. Может, доброе, может, и нет. Но ведь случится, причем без всяких наших стараний! Тогда зачем мы, черти, вообще нужны?

И такая забрала нашего Черта экзистенция, что забросил он службу. Все равно, мол, и без меня вокруг зла полно — и добра тоже полно. Сами люди себе все и устроят, причем в лучшем виде. Так зачем подметки стирать?

Ясно, что премии в следующем квартале Черт не получил. Может, выкрутился бы, за ум свой чертячий взяться бы успел, но только граппа подвела. Принялся Черт по кафе парижским про экзистенцию толковать. И со знакомыми, и с теми, что не очень. А дальше — ясность полная. У чертей с этим делом хуже, чем у нас. Легла бумага, чертовыми каракулями исписанная, прямо на стол Люциперов, грянул он кулачищем…

В одном повезло Черту, хоть и не слишком. Был он Черт уважаемый, не из новых, которые от брызг грязных народились или из яйца пасхального неосвященного вылупились. Настоящий Черт, коренной. Вот и позволили ему самому ту дыру выбрать, где ему теперь жить-бедовать предписано будет. Сунули Черту под самый пятачок карту французского Генерального Штаба: показывай! И вспомнил он, как в давние годы заглядывал в некий хутор в славной Малороссии. Хмыкнул, ткнул когтем. И не подумал, что был прежде хутор — стал райцентр, была Малороссия — и ее переменило.

Понял лишь, когда с автобуса сошел. Оглянулся, поморщился. И тут его под локоток и поддержали. Аккуратненько так.

— А документик ваш, гражданин?

В прежние годы черти — те, что издалека к нам жаловали, — под шляхтичей польских да под купцов немецких рядились. Поглядишь на такого: фу-ты, ну-ты, пан пышный! Но и тут перемена вышла. Оказалось на Черте нашем пальтишко драповое с вытертой подкладкой, шапка-бирка, что теперь «пирожком» именуется, и ботинки киевской фабрики со шнурками рваными. А ко всему — фибровый чемоданчик, в котором и коту тесно. Привыкай, мол, ссыльнопоселенец пекельный, кончилось твое панство!

Понял Черт: и вправду плохо. Полез за паспортом во внутренний карман, а пока доставал, пока ощупывал и мысленно перелистывал, сообразил: еще хуже! Но только делать нечего. Достал, предъявил.

— Ай да паспорт! — захохотали те, что под локти Черта взяли. — Всем паспортам паспорт! Да с таким тебя, гражданин, и в тюрьму Лукьяновскую не пустят!

Что правда, то правда. Сплошные «минусы» в паспорте: и в Москву нельзя, и в столицы республик нельзя, и даже в центры областные. Некролог — не паспорт! Видно, здорово досадил Черт начальству пекельному.

— Ну ладно, — отсмеялись. — Держи, лишенец. Живи — пока!

А как вернули документ, как вышел Черт на площадь у вокзала… Куда теперь? Прежде все помнил: там шинок огнями светил, там голова, грешник забубенный проживал, там ведьма знакомая из-за плетня выглядывала. А тут… Дома кирпича красного в два этажа, грузовики по дороге пыль снежную поднимают. Холодно, сыро… Куда Черту податься?

— А здоров будь, значит!

Поглядел Черт — подумал, что прежние весельчаки вернулись. Ан нет, не они — знакомец давний из родного Пекла.

— Никак, Фионин? — всмотрелся. — Ишь, каким важным стал, и не узнать-то!

Сам же смекнул: хоть и в шапке-бирке, хоть с паспортом негодным, а все одно — встретили.

— Да и тебя не узнать! — отвечает ему черт Фионин. — Словно после лагеря исправительно-трудового. А меня по фамилии звать не моги, с «гражданином» именуй. Ну, пошли, что ли?

Не стал Черт спорить. Это прежде Фионин самым никудышним чертом считался, из тех, что веревки висельникам подают. Теперь и морду отъел, и в пальто ратиновое вырядился. А на боку левом, под пальто, — револьвер в кобуре желтой. Вроде и не видно, но только от взгляда чертячьего не спрячешь.

Зашли они в ресторанчик вокзальный, взял черт Фионин «мерзавчик» да пару котлет, стаканы выставил.

— Не потому угощаю, что персона ты значительная, — пояснил. — Был ты важным — никаким стал. А потому угощаю, что у нас всех теперь чертячье равенство. Прежде небось и горилки со мной бы не выпил, побрезговал, а теперь — не откажешься, поди!

И вновь не стал Черт спорить — и отказываться не стал. Про себя же решил, что прав приятель его Жан-Поль Сартр. Захотел черт Фионин гонор свой показать, с гостя спесь сбить, а ведь доброе дело сделал. И водки поднес, и поведать о здешнем житье-бытье не откажется. Иначе зачем приглашал?

И в самом деле. Как выпили, как котлетами холодными зажевали, приосанился черт Фионин, платком батистовым губы вытер:

— Ну, слушай! Чего прежде было — забудь. Раньше ты волю свою показывал да Месяц с небес перед Рождеством воровал, теперь же — зась! Наша теперь воля!..

Не выдержал Черт — улыбнулся. Славная была история с Месяцем, ох славная! Даже теперь вспомнить приятно. Ведь это только кажется, что Месяц с небес легко добыть, если ты черт, конечно. Хитрое оно дело, не всем чертям доступное.

— И про Рождество забудь. Нет теперь Рождества — и Велик-дня нет, и Петрова поста разом с Великим. Порядки теперь здесь наши, пекельные. Никаких тебе ведьмовских шабашей, никаких опыров с одминами. Были — и нету! А какие остались, строго живут, по патенту работают, не самовольничают. Потому что души теперь тоже целиком — наши. У кого хотим, у того отнимаем, и не иначе. Понял ли?

— Понял! — кивнул Черт, немало удивляясь. — Что ведьм с прочими скрутили, ясно. И что души ваши целиком — тоже. Но с Рождеством-то как вышло?

Сам же думает: болтай, мол, Фионин, болтай! Никогда ты умом своим чертячьим не славился. Чеши языком длинным!

— А календарь о восемнадцатом годе зачем меняли? — заухмылялся черт Фионин. — Календарь поменяли, а праздники все в прежние дни оставили, по старому стилю. Вот и нет теперь в них силы!.. Ну, не это главное. А главное, что первым у нас в районе гражданин Сатанюк. Скажет — орденом тебя наградят, скажет — шкуру на ранцы школьные сдерут. Он и среди нас, чертей, первый — и среди людей тоже. Потому как прятаться нам, чертям, сейчас не резон, напротив. Так что слушайся во всем да приказы выполняй. Вот Рождество отмененное отгуляем и поставим тебя, лишенца, веревки висельникам подавать. Забудешь о своем Париже, ох, забудешь!