— Пришла торжествовать победу? — спросил я безжизненным голосом, в котором, из-за усталости, не осталось места даже для сарказма или ярости — одно безразличие. — Изволь делать это где-то в другом месте. У меня остался один час, перед тем как меня увезут в лагерь смерти, куда ты и твои дружки меня запроторили. И я уж лучше потрачу его на то, чтобы принять душ.
Она ничего не ответила, лишь продолжила задумчиво стоять.
— Я не могу заставить тебя уйти, но если понадобится — приму душ и при тебе. Сможешь хоть раз в жизни увидеть голого мужика. Не беспокойся — я об этом уже никому не расскажу, разве что сокамерникам, — всё же нашёл я в себе силы для насмешки.
Она вздохнула и почему-то оглянулась, прежде чем наконец вполголоса заговорить:
— Я пришла сюда не для того, чтобы говорить с тобой как осужденным. Скорее — как со свидетелем обвинения. Да и то, наверное, не совсем верно, — она запнулась, затем кивнула на камеру в углу камеры, и добавила: — Съемка не ведется. То, что я сейчас говорю, никто не услышит.
— Ах, «со свидетелем»? — фыркнул я насмешливо. — А в «Чистилище» не хочешь слетать меня допросить, вместе со своим начальничком?
Спецпрокурор глубоко вздохнула.
— Тебе может быть сложно в это поверить, но я — тебе не враг.
— Ты права. В это мне будет очень сложно поверить. Я уже один раз купился на твой киношный образ беспристрастного инквизитора. Подумал: «сука, конечно, но вроде хоть во что-то верит». Предпочел сдаться тебе, нежели бежать и скрываться. Но мои показания были использованы против меня, и меня одного. Вы перекрутили и извратили все, что я пытался донести. Умышленно позволили скрыться настоящим преступникам. Вы…
— Ты прав, — тихо произнесла она.
Я перевел на нее недоверчивый взгляд.
— Что ты сказала? — переспросил я.
— Так и было, — повторила она со вздохом.
Я некоторое время пристально смотрел на нее, пока не уверился, что она, скорее всего, не разыгрывает комедию. Во всяком случае, я понятия не имел, для чего это могло бы быть ей нужно. Когда я наконец поверил в ее искренность, по моему лицу пробежала горестная усмешка.
— Ах, вот оно как, оказывается? Тебе, значит, стыдно? Что же ты, вся такая честная и несгибаемая, сидела там и исправно поддакивала, пока там происходила эта вакханалия?
Она не ответила. Я покачал головой и продолжил:
— Помню, как ты попрекала меня тем, что я позволил заткнуть себе рот и отстранить себя от дела Джерарда в 86-ом. А сама что? Как припекло, то вспомнила, небось, что у тебя есть дочь, да? Что тебе есть что терять? Ну конечно, все ясно. А теперь в тебе, наверное, взыграло твое христианское благочестие, и ты пришла, чтобы просить у меня прощения, дабы успокоить душу, перед тем как я сдохну в тюряге? Это очень удобно. И дело сделано, и совесть чиста…
— Ситуация непроста, — прошептала она с нотками расстройства и негодования. — Ты очень многого не понимаешь. Но кое в чём оказался интуитивно прав. Боюсь, Лоусон, не заинтересован в объективном следствии. Может быть, даже директор СБС и Главный специальный прокурор. Во всяком случае, у меня нет насчёт их полной уверенности.
Слышать такое из уст Миллер, убежденной защитницы непогрешимости системы, которая способна была легко оправдать любой ее изъян благими целями, казалось крайне странным.
— С самого начала мне связали руки и фактически устранили от принятия решений. Я вынуждена была подыгрывать Лоусону и придерживаться его линии, чтобы меня вообще не отстранили от дела, — продолжила она. — Но, в то же время, я вела свое собственное независимое расследование. Я все время пыталась исподтишка незаметно повлиять на ситуацию. Все эти месяцы я настойчиво просила личной аудиенции Протектора. Он — единственный, кто сумел бы решить эту проблему, у кого хватило бы на это сил и влияния. Но я не смогла к нему пробиться.
Внимательно посмотрев на нее и уверившись, что она, похоже, не шутит (или, во всяком случае, очень хорошо придуривается), я не удержался от печальной усмешки.
— Миллер, — произнес я со вздохом. — Если ты сейчас говоришь всерьез, а не разводишь меня ради неизвестно какой еще вашей дьявольской задумки, то знай — звучит это ужасно глупо. Ты казалась мне взрослым человеком, и даже неглупым. Сама в свое время выпячивала свой невероятно высокий IQ и свою докторскую степень. А сейчас говоришь как крестьянка, которая верит в «доброго царя».
— Протектор не имеет отношения к происходящему, — твердо произнесла она с фанатичным огнем в глазах. — Дело даже не в том, что мы все о нем знаем, не в его заслугах перед человечеством. Я видела его глаза, Димитрис. Лично, когда он вручал мне медаль Почета. В этих глазах горел свет истины. Можешь насмехаться, если я скажу, что он избран, что он святой. Но я верю в это. Верю в него.
На лице прокурора была написана непоколебимая решительность.
— Протектор приказал провести объективное расследование. И я его проведу. Мне все равно, как много высокопоставленных чиновников не заинтересованы в этом и по каким причинам. Я вычищу эти Авгиевы конюшни, какими бы необъятными они ни казались. Никто и никогда мне не «заткнет рот» — разве что решит переступить через мой труп.
Я посмотрел на нее задумчиво.
— Ты сама должна понимать, Миллер, что я не разделяю твоей веры — ни в Бога, ни в мессианство Патриджа, который вручил тебе красивую медальку за то, что ты послушно отправила в тюрьму сотни инакомыслящих. Мы вообще мало в чем похожи в наших взглядах на жизнь.
— Я этого и не отрицаю. И я не мировоззренческую дискуссию с тобой сейчас веду. Я всегда была и остаюсь защитницей государственных устоев. Всегда ставила и буду ставить во главу угла интересы безопасности человечества. Но это не значит, что я не сознаю опасности коррупции, которая может разъесть государство изнутри быстрее, чем его уничтожат внешние враги. Что бы ни было на уме у Лоусона, не похоже, что он в первую очередь печется об общественном благе. И я намерена понять, что за этим стоит.
— Что ж, если ты искренне веришь в то, что говоришь — а я, каким бы глупым ребячеством это не казалось, почему-то допускаю, что это может быть так — то в этом отношении наши интересы совпадают.
— Наверное, это определение достаточно верно.
— Что ж, тогда в этом я желаю тебе удачи. Жаль, что я вряд ли уже узнаю, чем эта история окончилась.
Миллер еще раз оглянулась в сторону, в которой должен был находиться тюремщик из G-3, и, склонившись еще ближе к решетке, так что я, при желании, уже мог бы ухватить ее за шею и придушить, прошептала:
— Я сообщу Фламини о приговоре. Анонимно, конечно — иначе она заподозрит какой-то подвох. Подскажу пару лазеек, с помощью которых можно подать от твоего имени апелляцию. Не уверена, хватит ли у этой фифы опыта и мозгов, чтобы сделать все как следует. Но если она привлечет к этому своего ментора Жерара, и если старик еще окончательно не впал в маразм — он подготовит апелляцию как надо.
Я хотел съязвить на тему того, что имею массу доверия к непредвзятости и объективности апелляционного суда. Но упоминание Лауры задело в моей душе какие-то струны, о которых я, ужесточившись за 3 месяца изоляции, успел уже позабыть.
— Как она? — не удержался я от мучавшего меня все это время вопроса.
— Фламини? — скривила губы Миллер, но ответила. — Она на свободе. Где-то за пределами Содружества. Активно вовлечена в шумную, но совершенно бесполезную кампанию по твоему освобождению.
— Кампанию по моему освобождению? — недоверчиво переспросил я.
Миллер вздохнула и, еще раз оглянувшись, прошептала:
— Цель твоей изоляции была в том, чтобы создать у тебя ощущение одиночества, подорвать твой дух. И я вижу, что эта тактика, как всегда, принесла свои плоды — несмотря на внешнюю браваду, у тебя в душе царит уныние. Но на самом деле у тебя намного больше сочувствующих, чем ты думаешь, хотя большинство из них не более чем эксплуатируют твое имя в своих корыстных целях. Так вот, этот шум немало досаждает Лоусону. Когда в оппозиции узнают, что тебя отправили в «Чистилище», то не преминут использовать это, чтобы еще больше подогреть страсти вокруг тебя. А если так — может быть, на Лоусона надавит высшее руководство, и он согласится на то, чтобы хотя бы на время апелляции перевести тебя в другое место заключения.
