Стекло нашей машины помутилось, Патрик натужно захрипел, врубил заднюю скорость и нажал на газ. Машина пробуксовала в песке, но вытянула, покатилась назад, водитель вывернул руль, и мы заехали за поворот. Сем привалился ко мне плечом, из его рта обильно текла кровь. На лобовом стекле напротив груди Патрика отчетливо виднелась аккуратная дырка от пули крупного калибра, стекло было белым от покрывших его мельчайших трещин. Пройдя через тело водителя, пуля скосила Сема. Я с неожиданной досадой подумал, что теперь мне некому мстить за Лиса и оттолкнул от себя безжизненное тело. Патрик застонал и обессилено лег на руль.
Из-за поворота поднимался в небо дым, и отчетливо слышались сухие хлопки выстрелов, но ровным счетом ничего не было видно. Я потянулся к двери, чтобы выбраться из машины, но тут мне в лоб уперлось дуло пистолета.
— Дан приказ, — каким-то деревянным голосом проговорил Леха, — из машины не выпускать.
— У них гранатомет, идиот! — не выдержал, повысил голос я. — Изжаримся как кузнечики в консервной банке.
— Дан приказ, — зло повторил Леха. — Сиди смирно.
— Дурак! — я напрягся, вслушиваясь в звуки, но выстрелы внезапно прекратились. Ну, ты у меня сейчас попляшешь, — подумал я. — Если Лысый сдох, то призраки мне больше не помешают, если он жив, девки все равно с ним. А раз так, держись, Леха…
Тут из-за поворота, не торопясь, вышел испачканный в грязи Лысый, рядом с ним ковылял обгоревший, покрытый сажей водитель. Лицо его было залито черной кровью.
Лысый подошел к машине и, открыв дверь, облокотился на нее всем весом. Призраков не было видно.
— Целы? — равнодушно осведомился он, глядя в сторону засады, устроенной нам неизвестным врагом.
— Один серьезно ранен, один труп, — отозвался я, оттолкнув пистолет Лехи и выбираясь из машины. — Что там? Снайпер, гранатометчик и пара автоматчиков?
— Угадал, — Лысый оценивающе взглянул на меня. — Люблю хладнокровие. Грамотный пост, чудо, что мы живы остались. Но мы их положили, и автоматчиков и горе-подрывника. Эх, мой любимый джип! Как-то я не досмотрел…
— А снайпер? Ушел?
— А о снайпере позаботятся мои милые девочки, — гордо сообщил Лысый. — Ему хуже всех, надо полагать, досталось… Сейчас появятся… Так, надо валить отсюда. Труп в канаву, раненного в багажник, а ты, Нелюдь, полезай обратно в машину, не мешайся под ногами.
— Не сходи с ума, Лысый, Патрик живой человек, он ранен!
— А ты предлагаешь, надо полагать, его перевязать, и выделить ему самое лучшее место? — поинтересовался Лысый.
— Да, — кивнул я.
— Ну, хорошо, — неожиданно легко согласился Лысый. — Труп в канаву, Патрика перевязать и на переднее сидение, пленника в багажник.
Леха зло хохотнул.
— Приехали, головастик, вылезай!
— Уже? — с натугой зевнув, спросил я.
— Мы в деревне, в двадцати километрах от Припяти, — сообщил Лысый, оттесняя Леху. — Ты иди, помоги с Патриком. Как спалось, Нелюдь?! Комфортно было?
— Соседство монтировки сказалось, — проворчал я и попытался приподняться, но не смог. Затекшее тело не слушалось, багажник, хоть и просторный, был завален инструментами, канистрами с топливом и каким-то хламом.
— Видимо ты был с нею недостаточно нежен, — поучительно сказал Лысый и легко вынул меня из багажника, подхватив подмышки. — Знаешь, надоело мне все это ужасно. Всю черную работу приходится делать самому. С тобой возиться самому, от бандитов защищаться самому и еще раненных за собой таскать… Стой ты, куда заваливаешься!
Я поморщился от отчаянного, полного боли крика — Леха вытаскивал из машины Патрика.
— Совсем плох водила, — Лысый почесал толстую переносицу. — Пуля всегда дура, ее проделки уродливы. А уж когда из крупного калибра, так все всмятку и ткани и кости. Как он еще жив, ума не приложу. Ладно, черт с ним, добро пожаловать в деревню Прокофьево. Шесть домов, три коровы, один трактор.
— Сойдет, — я переступил с ноги на ногу и прикусил губу от боли. Черт возьми, лишения жизни, конечно, воспитывают в человеке несгибаемый дух, но я чертовски устал, что меня все время бьют! Езда в скрюченном состоянии в багажнике не дает отдыха и не прибавляет оптимизма в жизни. Более того, теперь я с удивлением понял, что дремота, завладевшая мной, была навязанной чем-то или кем-то, если бы моя воля не была подавлена, я бы лучше поразмыслил над сложившейся ситуацией, чем вот так бездарно растратил понапрасну время.
Меня замутило, когда передо мной проплыли две призрачные тени.
— Мои девочки — лучшие! — с гордостью сказал Лысый. — С ними не шути…
— Кто? — отступая на полшага, спросил я. — Ты ведь знаешь…
— А тебе все расскажи, да покажи, — рассердился Лысый. — Какая тебе разница, кто на нас напал! Думай о том, что ты должен сделать, а об остальном не беспокойся. Не твое это дело, Нелюдь. Ты сам жив, здоров, вот и молчи, нечего жаловаться!
— Кто?! — выйдя из себя, рявкнул я и Лысый, к моему удивлению, отшатнулся, оступился, споткнувшись о камень и рухнул задом на грязную дорогу. На лице его отразилось искреннее изумление, призраки шатнулись ко мне, но в наступление не перешли, так и застыли между нами.
Тут и подоспел Леха, сбил меня с ног, после чего с видимым удовольствием взялся пинать, приговаривая с чувством:
— Будешь знать, как хамить! Будешь знать…
Я заслонил локтями лицо, большее было выше моих сил.
— Хватит, Леша, — спокойно приказал Лысый, поднявшись. — Я разве просил тебя его бить? Не ссорился бы ты с ним, он ведь Нелюдь, еще вздумает отомстить. Эй, ты знаешь, что ты Нелюдь, а?
Я промолчал, потому что его вопрос не имел для меня никого смысла, а еще потому, что жутко болели ребра, и дышать стало неимоверно трудно. Потому что ненависть, переполнявшая меня, грозила вылиться в поток ругательств, которые показались бы Лысому и компании жалкими и неимоверно забавными. Придет время и я на деле им все докажу, чего сейчас по посту слова тратить?..
Он всегда так делал. Макар часто упрекал приемыша в том, что он обалдуй; Макар де приютил его, обогрел, накормил, а Дима все сторонится его. Мальчик старался один на один не называть Макара отцом, а при людях звал его папой лишь по несчастной необходимости. Впрочем, когда Макар тяжело заболел, он понял, что ошибался. Дима, будто совсем взрослый, взвалил на себя хозяйство, заботу о его жене и дочери. Он каждый вере подходил к нему, садился и горячая тяжесть сваливалась с груди уже немолодого Макара. Мальчишка обладал удивительным даром, и щедро растрачивая свои слабые, детские силы на него…
Через несколько дней, когда Макар начал оправляться от воспаления легких, от которого в деревнях и лечить то не умели, он удержал мальчугана за запястье и сказал:
— Не подходи ко мне больше.
Дима некоторое время смотрел на него мутными от усталости и изнеможения глазами, а потом глупо спросил:
— Но почему?
— Потому что ты мой сын, и я не хочу, чтобы ты умер. Я был неправ, когда ругал тебя. Да ты на себя посмотри! Ты же все силы на меня тратишь! А ну живо на кухню и поешь, а потом спать!
При этом он улыбнулся, а жена его оторвалась от вязания и вгляделась в приемыша глазами, полными благодарности и страха. Этот мальчик удержал ее мужа на белом свете, но по ночам он иногда принимался страшно кричать и звать свою мать, а с утра не помнил ничего из того, что ему снилось. Лишь одна Вовка не боялась его и все хватала за руку, когда мальчик начинал метаться в кровати…
Примерно через месяц после выздоровления хозяина, жизнь мальчика в теплой избе дядьки Макара кончилась. Ранним утром Макар разбудил Диму еще до сумерек и велел собраться, чтобы уезжать.
Они запрягли пегого мерина Сура в сани, собрали узелок с едой и самогоном, оделись тепло и поехали куда-то. Сур, выйдя за околицу, заупрямился, встал, как вкопанный, предчувствуя долгий путь, но Макар протянул его поперек хребта поводом, и мерин нехотя двинулся с места.
Их путешествие показалось Диме бесконечным, потому что стояли крепкий февральские морозы, мир вокруг казался однообразно белым, дыхание застывало в воздухе. Конь, пробираясь по глубокому снегу бездорожья, едва волочил ноги, все больше выбиваясь из сил. Мальчик грел руки в длинной шерсти Лиса и думал о Вовке. Ему было очень грустно расставаться с ней.
Они проезжали одну деревню за другой, останавливались на ночлег и отдых, но вскоре снова отправлялись дальше, оставляя за собой такой далекий и неправдоподобно уютный дом. Макар много пил с разными людьми в деревнях, а, прощаясь, всегда напоминал, ну… ты меня не видел.
Уже потом Дима понял, что путь до города занял что-то около недели вместе с тем днем, который путешественники провели у очередного друга Макара. Двинуться дальше не было никакой возможности — коню требовался отдых, да и Макару тоже, а, кроме того, на улице разыгралась жуткая метель так, что в двух метрах все тонуло в снежном, бешеном хороводе.
