— Закрой пасть, — рявкнула Надя, выступив вперед. Она встала напротив исландца, который был на полторы головы выше нее, однако прогрессистку, судя по ее ненавистному взгляду это совсем не пугало.
Лейгур совершенно спокойно ей ответил:
— Брось, ты и сама прекрасно понимаешь, что ехать дальше нет никакого смысла. Я вижу это по твоим глазам.
Надя на секунду осеклась, затем сделала еще шаг вперед в попытке еще сильнее пригрозить исландцу, но тот даже и не думал сдвинуться с места.
— Даже если и так, — произнес Матвей, обращаясь к Лейгуру, — мы должны хотя бы попытаться заполучить Копье.
Исландец внезапно рассмеялся и его смех, хоть и был тихим, тем не менее прозвучал в салоне вездехода как прогремевший вдалеке гром.
— Ты умный человек, Матвей. Скажи честно, неужели ты и вправду веришь, что какая-то жидкость в склянке способна прикончить миллиарды этих тварей? Þetta er bull!* Твой отец долго бы смеялся, услышав об этом.
* * *
*Чушь собачья! (исл.).
— Его отец? — с недоумением спросил Вадим Георгиевич.
Матвей вскочил с места и встал рядом с Надей. Без малейшего страха он схватил исландца за шиворот свитера и при помощи всей имеющейся при нем силы прижал того к спинке кресла так сильно, что та заскрипела. Лейгур не сопротивлялся.
— Ты ни хрена не знаешь, что сделал бы мой отец, ясно тебе? Ни хрена! Так что завали свою пасть, поганый трус.
Он рывком выпустил его из хватки и вернулся на место. На шум пришел Ясир, дежуривший у входа. Араб заглянул внутрь и спросил:
— Все хорошо?
Сержант отмахнулся, веля ему продолжать нести дежурство.
Тем временем Лейгур молча поднялся, взглянул на Матвея и произнес:
— Я был мореходом еще до Вторжения, мы с отцом занимались китобойным промыслом, когда в 2053-м в очередной раз сняли мораторий. В те года китов расплодилось так много, что все страны, входящие в международную китобойную комиссию, дали добро на охоту. В тот день мне было пятнадцать, когда на наше небольшое судно напала здоровенная касатка. Удар был такой сильный, что моего отца, стоявшего в ту минуту у края, выбросило за борт. Это произошло так внезапно и быстро, что никто из экипажа этого не заметил, кроме меня.
У Матвея в голове все смешалось. Зачем он это рассказывает? И с какой стати это имеет отношение к их прежнему разговору? Хотелось его остановить, заставить замолчать, но все же он не стал вмешиваться и дал исландцу закончить.
— И что ты сделал? — спросил сержант. Крайне необычно было услышать любопытство с его стороны.
— Ничего, — с полнейшим безразличием в голосе ответил Лейгур. — Я не бросился за спасательным кругом, даже позвать на помощь был не в силах. Меня парализовало. Я чувствовал себя рыбой, которую очистили от костей, куском бесполезной плоти, способной лишь наблюдать, как на том месте в воде, где оказался отец, через минуту стала образовываться красная лужа и плавник одной из касаток, которая то выныривала, то обратно погружалась в темный океан. — Его пронзительные голубые глаза уставились на Матвея. — Это был последний день, когда я был трусом, собиратель. Я увидел, как моя трусость лишила жизни, как заставила уйти его к Богам со словами о проклятиях в мою сторону. О да, я был уверен, что он ругал своего раззяву сынишку, которой вместо помощи стоял столбом, тупо пялясь на него. — Затем он посмотрел на остальных. — Я понял тяжкую цену трусости и убил ее в себе в тот же самый день, не желая больше никогда иметь дела ни с ней, ни с тем, что она оставляет после себя. Так что называйте меня кем угодно, но уж точно не трусом.
Какое-то время в салоне висело тихое молчание. Ярко представленные образы, которые поселил этот загадочный исландец им в головы, не желали отпускать.
— И к чему вся эта болтовня? — нарушила тишину Надя. — Доказать нам, что ты весь такой бесстрашный?
— Нет, — хрипло произнес Лейгур. — Этим я хотел сказать, что пойду с вами до самого конца, каким бы страшным он ни был. И все же вся эта затея со спасением мне видится как падение моего отца в пасть той самой касатки. Прямо сейчас мы барахтаемся в воде, но вот ему… — Исландец взглядом указал в сторону Вадима Георгиевича. — Ему еще не поздно бросить нам спасательный круг, прежде чем смерть доберется до всех нас.
Со стороны водительской кабины донесся металлический удар. Домкрат ударил кулаком по стене, привлекая внимания остальных.
Не сводивший продолжительное время холодного взгляда с Лейгура, Вадим Георгиевич встал с места и позвал Надю, дабы та переводила жесты Домкрата.
Через несколько минут стала известна причина остановки Титана — неполадки с аккумулятором. Домкрат сообщил, что даже смог бы справиться с ремонтом, дай ему только немного времени.
— Нет, в этом нет необходимости, — твердо возразил начальник, услышав перевод от Нади. — К тому же мы изрядно задержались, нужно продолжать путь.
Последнее предложение он произнес в адрес Лейгура, как бы давая ему понять, что их экспедиция не собирается заканчиваться.
— Миша, ты проверил комплекс для связи? Они его взяли?
— Да, — сразу сообщил тот.
— Сколько до Москвы?
— Километров двадцать-двадцать пять, около того.
— Значит, врубай наш комплекс на полную мощность, будем искать их сигнал.
— Понял.
— Возвращаемся на Титан.
Сержант последовал за Вадимом Георгиевичем. Домкрат стал собирать инструменты.
Проводив старика взглядом, Лейгур смиренно произнес:
— Стало быть — в пасть касатки.
Глава 11
Пора выходить
Кирпичные дома, огороженные заборами, стали сменяться на высокие многоэтажки, плотно прижимающиеся друг к другу. Большинство из них стояло так, словно и не было никакого Вторжения, когда как некоторые превратились в огромную кучу кирпича и железобетона.
С каждой минутой многоэтажек становилось все больше, а вместе с ними и десятки тысяч окон: черные, пустые, холодные, с каждым километром они появлялись и исчезали позади, напоминая безымянные склепы некогда живших там людей.
Следы прежде бурлящей здесь жизни будоражили воображение, заставляя рисовать в мыслях картину о людях, которые выгуливали своих псов вон в той лесной чаще; детей, радостно играющих на игровых площадках, теперь скрытых под обломками; влюбленных пар, нежно обнимающихся на берегу того едва заметного пруда, шепчущих друг другу ласковые слова.
Москва была все ближе, а с ней и тяжелое осознание того, что некогда этот огромный город с ее окрестностями являлся домом для двадцати миллионов жителей. Двадцати миллионов! В голове не укладывалось…
Именно с такими мыслями Матвей разглядывал окружающий их мрачный пейзаж и, — он был в этом уверен, — остальные разделяли его размышления.
Проезжая мимо Зеленограда, дорога становилась все менее проходимой. Казалось, брошенным на дороге машинам нет числа.
Голова Матвея закружилась от внезапно посетившей его догадки. А не этой ли дорогой тридцать три года назад отец вывозил его вместе с матерью из города, на север?
Он помнил лишь ее теплый запах, когда она прижимала его к груди; ее руки крепко, почти до боли держали его за свитер, прижимая к себе, а грудь быстро поднималась и опускалась от частого дыхания.
— Все хорошо, сыночка, все хорошо… — шепчет она ему на ухо, еще сильнее прижимая к себе.
Титан остановился, заставив Матвея вновь вернуться из пучины воспоминаний.
Дорогу загораживал военный блокпост. С блоками из бетонных стен соседствовали пулеметные гнезда, сооруженные из песчаных мешков. Вдоль дороги были установлены крепкие шумозащитные экраны.
Единственный широкий выезд из блокпоста загораживали два перевернутых танка, у одного из которых отсутствовал башня. Здесь же стояли грузовики с ящиками боеприпасов и оружия — еще одно сокровище для собирателей.
— Может, получится сдвинуть эти танки? — предположил Вадим Георгиевич, обращаясь к Домкрату, напрочь позабыв, что тот его не слышит. — Закрепим буксировочный трос и…
