Ближе к пункту назначения к семнадцати неофитам, двум инструкторам и Бартону присоединяются еще трое патрульных. Длинный как жердь мужик, молодая женщина и веселый парень, расточавший улыбки во все стороны — Скайт. Лагерь изгоев находится в самом середине района, обнесенный высоким и крепким на вид забором среди высоток, и представляет собой, на мой взгляд, довольно унылое зрелище. С десяток полуразрушенных, одноэтажных зданий, погрязших в грязи, нищете, переломанной куче ненужного хлама, создающей ощущение нахождения на свалке. Запах гниющих отходов, немытых тел и еще чего-то очень неприятного моему желудку, висит в воздухе, неспособный развеяться небольшим, прохладным, осенним ветерком.
— Фу-у, — кривятся девчонки, наморщив свои носики.
— Дышите глубже, — тут же раздается ржач одного из патрульных. — Изгои не моются неделями.
Конечно, не моются, им негде. Отречение снабжает их только питьевой водой, единственный доступный для изгоев источник проточной воды находится в нескольких километрах отсюда, а в болоте особо не помоешься.
Мне здесь все не нравится и кажется подозрительным, не знаю чем, но странное ощущение беспокойства накатывает на меня волнами. А, может, мне просто очень не нравятся здешние виды.
Неофитов разделяют на два отряда. Фор и Бартон ведут за собой свою группу, осматривать ближайшие окрестности, которые зияют пустыми проемами выбитых окон, сгружаясь и нависая вокруг лагеря. Другая группа изучает местные красоты в виде облезлых, разломанных фасадов и заваленного разной рухлядью, импровизированного, общего двора. Между этим великолепием расхаживает около четырех десятков безфракционников.
Две женщины, в давно нестираных одеждах склоняются над чаном, подвешенном над костром, и не спеша помешивают свое варево. Мы проходим мимо, одна из них приподнимает голову, обляпанную сальными волосами, и бросает короткий, полный ненависти взгляд на исчезающих за углом бесстрашных. Меня будто толкают в спину, так изгои не смотрят. Они ненавидят бесстрашных, ненавидят, но боятся. Люто боятся потерять даже такое никчемное и шаткое положение в этом обществе, делающее тебя все еще живым человеком. Вот что меня настораживает: здесь и сейчас они нас не боятся, совсем, ни капельки, в их взглядах только ненависть, желание уничтожить.
«Здесь что-то не так!» — бьет тревогу мой внутренний голос.
Пройдя всю небольшую территорию, наша группа возвращается к каменным заграждениям, несущим здесь функцию неких ворот. С облегчением вздохнув, я понимаю, что мы уходим из этой обители. Самый высокий патрульный окидывает странным взглядом столпившуюся кучку афракционеров у дальнего здания и беспокойно переглядывается со своей напарницей.
«Они тоже что-то чувствовали», — убеждаюсь я.
Останавливаясь в конце растянувшейся шеренги из неофитов, рядом со Скайтом, поджидаем направляющегося к нам инструктора с остальными ребятами.
«Что-то не так», — продолжает твердить мне мой мозг.
Я снова оглядываю всех изгоев, пытаясь понять, что-нибудь высмотреть, услышать, а подозрения лишь сильнее назревают, вползая и закручивая маленькие шестеренки подавая пульсацию в чутье, пока не сработал «стоп-кран». Здесь тихо, слишком тихо.
Черт! Черт! Черт!
— Бартон говорил, что здесь должны быть старики и дети, а среди изгоев их нет, — как можно тише шепчу я, практически прильнув к патрульному. — Во всех лагерях полно стариков и есть дети, во всех.
— Бл*ть! — орет Скайт, отталкивая меня в сторону и прикрывая собой.
Оглушительная канонада выстрелов раздается над нами, пробивая голову одному из урожденных неофитов, не успевшему пригнуться. Патрульный хватает меня за шкирку, пытаясь увернуться от пуль, отскакивая к каменному заграждению, где укрывается остальной отряд от прошивающих воздух выстрелов. Но короткая очередь пробивает перед нами стену, выбивая фонтан крошева бетона и перегораживая пути отступления. Мы заваливаемся за сомнительное кирпичное сооружение — котельная или будка, выглядываем из-за угла и дружно материмся, замечая, что к нам уже подбираются, прижимаясь ближе к развалинам и заграждениям, несколько изгоев.
— Твою мать, — рявкает Скайт, но выдохнув говорит четко и относительно спокойно. — Здесь не пройдем, придется укрыться до прихода подмоги. — И, притянув меня ближе, тыкает пальцем в направлении одного, на вид довольно крепкого дома. — По моей команде, короткими перебежками, как можно ниже пригибаясь к земле. Поняла?
Я-то поняла, но с возможным укрытием нас разделяет больше десяти метров. И как туда добраться, под дождем из свистящих пуль?
— С ума сошел, — выстанываю я, трясясь от страха.
— Делай, что говорю, — отрезает парень, отвесив мне затрещину. — С другой стороны не пройти, мы уже отрезаны от группы, больше шанса не будет.
«Ой, как оху**но», — съехидничаю я про себя, готовясь рухнуть в обморок.
— Раз, два. Пошла! — командует Скайт, высунувшись и выстрелив несколько раз.
Мы выскакиваем и несемся к вожделенной цели, петляя как бешеные зайцы. Мне кажется, я оглохла и ослепла, не видя ничего вокруг, кроме темного проема здания без двери, который все никак не хочет приближаться. Я, визжа, причитаю, ору дурниной, но бегу вперед, наконец, завалившись в помещение и подминаясь под телом патрульного. Он скатывается с меня, морщась и держась за грудь, а я в ужасе хлопаю глазами, глядя, как его рука окрашивается в алый цвет. Кровь. Он ранен.
Вскочив, подхватываю его помогая встать, Скайт кивает, показывая на вторую комнату помещения, туда я его и утягиваю.
— Вот бл*дство-то, — вздыхает патрульный, обнаружив, что мы попали в ловушку.
В другой комнате нет ни одного, даже маленького окошка, мы застряли в каменном мешке, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи и чувствуя приближение врага. Обычный стол, несколько кривых полок заменяющие кухню, черные, горелые котлы, дырявые кастрюли и прочая утварь. В углу вонючие матрасы, сложенные ветхой кучей и горы мусора устилающие пол.
Скайт переворачивает стол набок, делая заграждение сбоку от входа и неуклюже, словно поскользнувшись, заваливается на облупившуюся штукатурку. Поддерживаю его от падения, но он уже не бледный даже, а зеленый, и скрипит зубами. Я подхватываю его и волоку за ограждение. Он изо всех сил помогает мне; беда в том, что сил этих остается немного. Но он еще умудряется разговаривать.
— Слушай сюда, — и тяжело кашляет. Похоже, прострелены легкие, дышит он с трудом и тает на глазах. Прерывая мой скулеж, сует в руки свой пистолет и запасную обойму. — Любому, кто сюда сунется — стреляй в голову.
Я начинаю ныть с удвоенной силой, но его взгляд становится таким жестким, что рыдать мне уже больше не хочется.
— Слушай, я сказал, — с нажимом повторяет Скайт. — Патроны не трать впустую. Как только полезут в дверь — сноси башку точным выстрелом. Нужно продержаться минут двадцать, скоро придет помощь. Ты поняла меня?
Я киваю, пытаясь произнести хоть слово, но не могу. Патрульный тяжело откидывается на спину и, кажется, теряет сознание, а я завизжала, увидев, что в дверной проем лезет человек. Несколько фигур за его спиной падают как подкошенные, наверное, бесстрашные открыли ответный огонь, и я жму на курок.
Больше ничего не существует вокруг, только я, мое рваное дыхание и гулкое сердцебиение. Пистолет, выстрел на выдохе и звонкое падение гильзы. Тело грохается на пол, неестественно вывернув ноги, и больше не двигается. Прижавшись животом к полу и сосредоточив все внимание на прямоугольнике, освещенном дневным светом, слежу за проемом, где показывается еще один худощавый изгой, подбирающийся ко мне. Он меня не видит, наше укрытие тонет в сумраке. Пуля взвизгивает, выбив крошку в стене, и грохочет мой ответный выстрел среди бетонных сводов, проделывая аккуратную дырочку в чужом лбу, заставив его, дернувшись, растянуться на полу.
Это просто пи***ц! Какого хрена нас сюда притащили? Мне приходится стрелять в людей! В людей, вашу мать! Поверить не могу! Подозрительная тень проскользывает возле входа, и человек в грязных лохмотьях принимается поливать огнем сгущающуюся темноту, дырявя остатки штукатурки. Сознание только фиксирует грохот, от которого закладывает уши, все окутывают клубы пыли, запах пороха, но мокрые ладони сжимают в хватке пистолет намертво.
