– Остальных застрелили, – подхватила я. – А номеру Сорок пять пробили череп ножом.
– Сорок пять был безнадежен, – огрызнулась Лисси, уставившись в пол. Испепелить меня взглядом ей, очевидно, не хватило смелости.
– Сто семьдесят восемь! – провозгласил Мэнни и подал мне знак.
Я прошла через спортзал в середину круга, образованного салагами. Большинство старались не смотреть мне в глаза.
– Добровольцы есть? – спросил Мэнни.
Взметнулась рука номера Двадцать два. Одна-единственная. Знай он, что его ждет, вряд ли вызвался бы.
– Встать! – скомандовал Мэнни.
Двадцать два вскочил с приклеенной улыбкой, изобличавшей неведение.
– Сломанные кости будут срастаться от пяти до десяти минут, в зависимости от твоего личного времени восстановления, – сказал Мэнни и кивнул мне.
Я схватила Двадцать два за руку, завела ее за спину и сломала одним быстрым движением. Он завопил, выдернул руку и прижал ее к груди. Салаги вытаращились, взирая на меня со смешанным чувством ужаса и восхищенного изумления.
– Попробуй врезать ей, – приказал Мэнни.
Двадцать два посмотрел на него. Лицо его исказилось от боли.
– Что?
– Врежь ей, – повторил Мэнни.
Новичок сделал нерешительный шажок в мою сторону. Потом слабо замахнулся – я отклонилась назад, избежав удара. От боли он согнулся, из горла вырвался слабый стон.
– Ты уязвим, – сказал Мэнни. – Мне плевать, что ты слышал, когда был человеком. Ты чувствуешь боль, тебя можно ранить. А на местности пять-десять минут – слишком большой срок для недееспособности.
Он подал знак остальным тренерам, и у салаг вытянулись лица, едва они поняли, что последует дальше.
Мне никогда не нравилось это упражнение. Слишком много крика.
Задача заключалась в том, чтобы отвергнуть и превозмочь боль. Переломы болят всегда как в первый раз; отличием рибутов было умение преодолеть страдания. Человек валялся бы на земле, заливаясь слезами. Рибуты же не признавали боли.
Я посмотрела на Двадцать два, который корчился на полу. Он взглянул на меня, и я удивилась, что он не воет. Обычно салаги выли, когда я ломала им руки.
– Ты ведь не сломаешь мне что-нибудь еще? – спросил он.
– Нет. Не сейчас.
– А, значит, позже? Класс. Буду ждать с нетерпением. – Он скривился, покосившись на свою руку.
Мэнни отправил тренеров назад к стене и подозвал салаг.
– Ты должен встать, – сказала я улыбчивому новичку.
Не замечая свирепого взгляда Мэнни, Двадцать два медленно поднялся на ноги и вопросительно вскинул брови.
– Теперь нога? – спросил он. – А можно в следующий раз сначала предупредить? Скороговорочкой, типа: «Эй, соберись, сейчас я голыми руками переломаю тебе кости».
Кто-то из стоявших позади меня тренеров фыркнул, и Мэнни нетерпеливо щелкнул пальцами.
– Двадцать два, двигай сюда и садись. Живо!
Я присоединилась к тренерам, коротко глянув на Двадцать два, который плюхнулся в круг. Он все еще следил за мной своими лучистыми глазами, и я быстро отвела взгляд. До чего же странный!
Глава третья
Взяв поднос, я снова покосилась на конец очереди. Двадцать два стоял в хвосте и вертел головой, рассматривая столовую. Когда его взгляд остановился на мне, я поспешно отвернулась, едва он начал махать рукой.
Женщина за стойкой как раз швырнула на мой поднос бифштекс, и я сосредоточилась на ней. Их было трое за стеклом – две женщины и мужчина. Раньше на хозяйственных работах в корпорации тоже состояли рибуты, однако со временем люди испугались безработицы, всполошились, и администрация им в угоду создала несколько новых рабочих мест. Но людям все равно не нравилось обслуживать рибутов.
Дождавшись, пока они заполнят поднос, я направилась через весь зал к своему обычному месту рядом с Хьюго. Там я вонзила вилку в отлично прожаренный бифштекс и бросила кусок в рот. КРВЧ растолковала родителям рибутов, насколько нам будет здóрово на ее попечении (не оставив другого выбора). Им было сказано, что мы принесем пользу. Что будем вести нечто похожее на жизнь. Не знаю, было ли нам здóрово, но кормили здесь определенно лучше. Рибутам требуется меньше еды, но наши успехи достигают пика лишь при хорошем и регулярном питании. Если нас не кормить, мы станем такими же немощными и бесполезными, как люди.
– Здесь свободно?
Я подняла глаза. Передо мной стоял Двадцать два с подносом в руках. Его белая футболка была заляпана кровью – наверное, кто-то из девяностых не упустил случая преподнести еще один урок. Обычно это длилось пару-тройку дней, пока эта буча не надоедала охране.
– Унтер-шестидесятые сидят там. – Я показала на стол Эвер. За ним болтали и смеялись, а один мальчишка неистово жестикулировал.
Двадцать два оглянулся:
– Это правило такое?
Я помедлила. Было ли это правилом? Нет, мы сами так решили.
– Нет, – ответила я.
– Значит, можно сесть?
Я не нашла никакой причины отказать, хотя эта идея по-прежнему казалась мне скверной.
– Валяй, – сказала я неуверенно.
Он плюхнулся на стул напротив. Несколько сто двадцатых повернули головы, на их лицах отразились недоумение и досада. Мария Сто тридцать пять покосилась на нас, взглянув сперва на меня, потом на Двадцать два. Я оставила эти переглядки без внимания.
– Зачем же вы так делаете, если правила нет? – спросил он, обведя рукой помещение.
– У близких номеров больше общего, – объяснила я, прожевывая бифштекс.
– Это глупо.
Я нахмурилась. Ничего глупого в этом не было. Это была правда.
– Не понимаю, каким образом минуты, проведенные в состоянии смерти, влияют на личность, – заявил он.
– Это потому, что ты Двадцать два.
Он выгнул бровь и снова взялся за нож; мясо он резал так, словно боялся, что оно прыгнет и даст ему сдачи. Потом сморщил нос и стал смотреть, как я ем.
– Вкусно? – спросил он. – Выглядит как-то странно.
– Да, вкусно.
Он недоверчиво уставился в тарелку:
– А что это такое?
– Бифштекс.
– Говядина, значит?
– Да. Что, никогда не ел мяса?
В трущобах не знали никакого мяса, если только человек не устраивался на работу в корпорацию. Фермы принадлежали КРВЧ, а охота редко бывала удачной. Чрезмерное увлечение ею давно привело к исчезновению диких животных. Иногда еще откуда-то выскакивала белка или кролик, но мне они почти не попадались. Рибуты ели лучше большинства людей, чем возбуждали еще большую ненависть.
– Нет, – отозвался Двадцать два. Судя по выражению лица, он и не собирался менять привычек.
– Попробуй, тебе понравится.
Он поднес кусок к губам и быстро положил в рот. Медленно прожевал, проглотил, скорчил мину и посмотрел на то, что осталось в тарелке:
– Не знаю. Чудной вкус.
– Ешь и не выпендривайся, – осадила его Лисси, сидевшая через несколько стульев от нас. Салаги всегда выводили ее из себя. Двадцать два не был исключением.
Он коротко глянул сначала на нее, потом снова на меня. От столь вопиющей непочтительности Лисси нахмурилась.
– Зануда, что ли? – спросил он меня тихо.
«Еще какая». Я едва сдержала улыбку, глядя, как Лисси неистово кромсает мясо, словно оно пыталось сбежать. Хьюго, передразнивая ее, занес нож над своим бифштексом. Росс Сто сорок пять дважды моргнул – наверняка эта была его манера улыбаться.
– Все говорят, что она будет моим тренером, – сказал Двадцать два.
Лисси вскинула голову и наставила на него нож:
– Все говорят правду. Поэтому заткнись и ешь.
Я в жизни не видела такой наглой рожи, как у этого Двадцать два. Его улыбка не исчезла, а лишь преобразилась в насмешливый, дерзкий оскал. Бросив вилку, он преспокойно откинулся на стуле. Ему было незачем говорить: «А ты рискни, заставь меня». Все было и так понятно.
Лисси проглотила остатки еды и вскочила, что-то бурча под нос. Когда она проходила мимо нас, взгляд ее, устремленный на Двадцать два, сверкал от ярости.
– Надеюсь, ты долго не протянешь и мне не придется возиться с тобой, – процедила она.
– По-моему, это относится ко всем ее салагам, – усмехнулся Хьюго, проводив взглядом Лисси, которая решительно проследовала к выходу, по дороге оттолкнув помешавшего ей рибута.
– Ее долг – сделать из них хороших рибутов, – сказала я, вспомнив нож, который выдернула из головы Тома Сорок пять.
– Так и сделай! – оживился Двадцать два. – Разве ты не можешь выбирать?
– Могу. И я не работаю с такими маленькими номерами.
– Почему?
– Потому что от них никакого толку.
Мария Сто тридцать пять хмыкнула, и Двадцать два весело посмотрел ей в спину, а после снова взглянул на меня:
– Может, это как раз потому, что ими не занимаешься ты. К тому же я оскорблен!
