— Ну, давай вместе покурим? — предложил бармен, улыбнувшись. Он тоже устал, но рядом с этим человеком усталость куда-то девалась, отступала прочь, и так хотелось посидеть еще чуть-чуть и помолчать. Или поговорить. Каждое утро он ловил себя на мысли, что не хочет отпускать Нелюдя от себя, боится, что он может не вернуться. Да боится не за него, за себя. Что больше не придет Нелюдь в бар и не будет его личным ангелом-хранителем.
Порою, ему в голову приходили странные мысли, но всякий раз он отметал их, потому что это было сущей глупостью — его тянуло ни что иное, как скрытая сила Нелюдя. Рядом с этим человеком любому было уютно и спокойно.
— Слушай, а сколько лет скотине твоей будет? — он опустил глаза под стол на пса.
— Другу, Пасюк, другу, — настойчиво поправил я бармена. — Не скотине! Он не только тебе, и мне не раз жизнь спасал. Еще с самого детства начиная, с его молодости. Ну и я ему тоже. Знаешь, я даже точно не могу сказать тебе, сколько ему. Лет шестнадцать, наверное, а может больше, но все еще тянет. Я ведь в Малаховке уже черт знает сколько живу с вами. А пес стар совсем, как столетний дуб! Стал пень пнем, ворчлив, ленив и привередлив. Дождь — так кости болят, идти куда-то и то не всегда хочет, только если ему скажешь, куда мы идем. То ли как ребенок, то ли вовсе как человек. И ведь все понимает, да, лисья морда? — я нагнулся и потрепал пса по загривку. Лис засопел недовольно — я потревожил его сон. — Впрочем, я его ведь тоже понимаю.
— А может ему это, поесть чего дать? — оживился Пасюк. — Или попить воды?
— Да ладно, переконтуется, — я улыбнулся уголком рта. В сущности, Пасюк был неплохим человеком, но барыгой той еще, деньги любил и жил ради них и своего любимого детища — бара. Я вовсе не осуждал его. Что же, человек не может что-то в этой жизни любить что ли, кроме незыблемых идеалов? Да таких дураков, вроде меня, в мире по пальцам посчитать. В смысле, дураков, вроде деда, воспитавшего меня таким идиотом. Впрочем, я порою начинал сомневаться, что дед воспитывал меня по своему образу и подобию. По мне, так он воспитывал из меня спасителя человечества, но где-то ошибся или перестарался. Чтобы вырастить доброго человека, самому надо быть добрым, а так нечего и пытаться. Недаром ко мне эта кличка привязалась — Нелюдь. Сделали из меня Нелюдя.
— Может, ты сам голоден? — снова вклинился в мои мысли Пасюк. Сегодня он не хотел молчать со мной, он хотел поговорить.
— Что? — от неожиданности переспросил я с изумлением.
— Ты все пиво у меня лакаешь, может тебе поесть чего сварганить? — немного виновато пояснил бармен.
— Например? — еще больше удивился я.
— Яичницу хочешь? — на полном серьезе спросил Пасюк. — У меня яйца свежие есть, я для жены три десятка купил у бабульки одной. Всегда у нее покупаю, желток яркий…
— Ай, Пасюк, ну что ты, в самом деле? — одернул я бармена.
— Ну не хочешь, не надо, другого ничего у меня нет.
Я пристально посмотрел на бармена и тот, поникнув, сказал:
— Я же из лучших побуждений, ты ж всю ночь не жрамши, но это как хочешь. Ты мне скажи лучше, откуда у тебя во взгляде столько сарказма?
— Наверное, из глубины души, — отозвался я, закуривая. — А за заботу спасибо.
— Правильно, — внезапно вспылил Пасюк, — раньше о тебе заботиться надо было, когда мал был, а теперь ты и сам о ком хочешь позаботишься! Только благодаря тебе живу и процветаю. Скажи мне вот честно… я давно тебя спросить хотел, да не решался, не друг я тебе, хоть и жалею…
— Спрашивай, — я отвернулся, глядя в сторону двери. Оттуда неотвратимо наползала тревога. И чья-то сухая беда. Еще только предчувствие. Еще есть время, но не так уж и много. И очень хочется прямо сейчас встать и уйти от этой беды, чтобы не коснуться ее, чтобы не знать. Но нельзя, потому что Пасюк попросил ответа. — Все, что обо мне говорят, ложь.
— Ага, я сам знаю, что ты человек, а не чудовище, что детей не ешь и управлять людьми не умеешь. Ну, во всяком случае, так как об этом рассказывают. Я о другом хотел тебя спросить, да боялся спугнуть. Ты мне скажи, почему именно мой бар выбрал, почему упорно просился внутрь, когда я орал на тебя и на твою… твоего друга, что бы вашего духа здесь не было?
— А мне твое отношение к людям нравилось, — усмехнулся я, вспоминая молодость. И детство. И деда. — Ты себя, Пасюк, выше других не ставишь, а я, когда в Малаховке появился, только такого человека и искал. Чтобы не выдал и не продал.
— Кому? — опешил бармен.
— А кому надо, — усмехнулся я. — Меньше знаешь, целее шкура. Так что не задавал бы ты мне лишних вопросов. Одно верно, что про меня говорят: опасный я человек и дружбу водить со мной опасно. А ты жалеешь, что не друг мне.
— Порою шкурой проще пожертвовать, чем друга продать, — тихо сообщил Пасюк. — Ты вот не убийца, не преступник, я уверен, а скрываешься у нас. Не секрет для знающих, что не хочешь, чтобы тебя лишний раз видели или вспоминали, да не получается. О тебе все знают и часто вспоминают. Так, может, мне все же скажешь, почему? От чего бежишь, от кого прячешься? Да я может помочь тебе смогу! Связи у меня есть, если серьезно что, я походатайствовать могу…
Он натолкнулся на мой пристальный взгляд и замолчал, а я смотрел на него и думал о том, что вот он еще один человек, который того гляди обожжет себе ладони о тот свет, который по несправедливости мира исходит от меня. Я был бы рад стать черным и незаметным. А выходит наоборот: я вспыхиваю и сгораю, а они, дураки, считают, что я освещаю им путь.
— А еще тебя, несомненно, интересует, откуда у меня на шее такой уродливый шрам, который я прячу под платком, — медленно докончил я за бармена. — Они и вправду ведь думают, что скрываться могут только убийцы и мародеры. И, что самое ужасное, презумпция невиновности никогда не работал в стремительном мозгу простого человека. Если все очевидно, зачем доказательства?! А есть и такие, которых настораживает неопределенность. На меня ведь в последнее время почти полгорода роет, ищет, к чему бы придраться, за что бы меня в каталажку подвальную швырнуть, да допрашивать с пристрастием и особым ожесточением…
— Ну, зачем же сразу так, — пробормотал Пасюк, но я не обратил на его слова внимания.
— А раз роют, раз уже точат клыки, выискивая повод, значит, уеду я скоро и тебе меня не удержать. Хоть и прижился я тут, хоть и спокойно мне было в Белом Озере не меньше, чем тебе. Даже когда бандюки твои завалились, и ты умолял меня о спасении. Я ведь и не собирался уходить как остальные. Я помню твой взгляд, просящий, полный отчаяния. Эх, Пасюк, ведь обидел ты меня тогда, ведь много лет уже знались, а ты решил, что я брошу тебя…
— Их было шестеро! — внезапно разозлился бармен. — Я знал, что ты ненормальный, но один на шестерых! Я был уверен, что тебе это не по силам.
— И все равно просил, — хмыкнул я.
— Да! Своя жизнь всегда дорога! — резко ответил бармен. — Особенно, когда ее намериваются абы как загубить, ни за что-то, а за какие-то там деньги! Обидно, понимаешь?! Лезть с гранатой под вражеский танк — одно. Или, скажем, идти добровольцем на Станцию разбирать и засыпать реактор — это тоже дело, ради которого жалко, но можно погибнуть. Потому что во благо! А это что?! Просто так из-за крыши, которая мне с тобой ни в лоб, ни полбу не нужна?! Из-за валюты вшивой кровью умываться?!
— Умылся тогда, — тихо проворчал я. — Оба умылись. И своей, и их. И бар весь твой умыли. Спасибо еще, не стал просить помогать тебе с телами, а то я бы тебя к черту послал.
Я потушил сигарету в пепельнице, полнившейся ночными окурками, и закурил новую. Разговор, хоть и неприятный, был еще не окончен, а я не привык останавливаться на полпути.
— Как вспомню, так вздрогну, — бармен как-то неловко почесал бок и скривился.
Тот вечер на всех оставил борозды. Благо, Лиса не задело, хотя именно он прокусил руку с пистолетом, направленным в сторону Пасюка. Я прекрасно помнил рык пса, треск выстрела, крик бармена и свое хриплое дыхание, когда я, выжигая из тела все силы, творил невозможное. Мы с псом за четыре секунды уложили шестерых бандитов. Всех шестерых замертво. И сами чуть не полегли рядом. Бармен — с дырой в боку, я — с колотой раной в груди.
Было. И драки были. И еще раны, которые остаются на теле уродливыми отметинами человеческой глупости. Всегда так — сначала сделаешь, потом удивляешься и думаешь: а стоило ли?
— Я долго еще потом пол оттирал, — медленно проговорил Пасюк. — Мне все казалось, он грязный. Ты тогда ушел, шатаясь, сказал, что тебе врач нужен. А я вот совсем забыл, что меня тоже задело, взял швабру и тер пол, одно ведро воды сменил, второе, а пол все грязный. И все пахнет кровью. И смертью, — он понизил голос до шепота. — Смерть пахнет по-особенному. Я слышал байки от ходоков, странников и юродивых, они все как один говорят, что в Припяти запах особый. Смерти и призраков. Я все смеялся. Да какие призраки в Припяти?! Какая смерть?! Запах у смерти разве что тухлятины! Но потом понял — не врали они. И вовсе не дурочками были, это я дурачок. Я все тер пол, а на нем все новая кровь. И запах. Чуть погодя я в себя пришел, понял, что это уже моя кровь… Чуть не помер, короче, от шока, идиот. Не привык я вот как ты…
