Может то, что с точки зрения науки этносоциологии дело не в нациях, и даже не в людях, а в системе их взаимодействий. И даже не в том, что соприкасались народы с совершенно разным укладом и уровнем развития, а в том, что скорость их перемещения и перемешивания стала такой, что закат Римской империи, затянувшийся на века, в современном мире занял бы не больше десяти лет. Кто-то мог бы пожелать новому Вавилону поскорее пасть под ударами варваров. Но тогда вместе с городом грехов исчезло бы многое из того, что составляет фундамент цивилизации. В каком бы положении ни был Запад в начале 21 века, наука, техника и большая часть культуры создана именно там, а не в афганском кишлаке.
Это, конечно не значит, что кишлак надо бомбить. Но площадка для строительства общечеловеческой культуры должна быть ближе к Европе, чем к теократиям и охлократиям третьего мира, хотя фундамент и надо было расчистить от либерального хлама.
В чужой монастырь со своим уставом не ходят, и это должны были понимать приезжие, а не требовать, чтоб рождество называли в телеобращениях просто «праздником». Но Запад сам был виноват. Тому, кто всем улыбается и перед всеми расшаркивается, обычно плюют в лицо.
Может, когда-нибудь понятия «страна» и «национальность» стерлись бы из памяти, и все народы мира зажили бы единой человеческой семьей. Но эта семья явно не была бы «шведской». Александр давно чувствовал, что мультикультурализм ложен, и что национальное своеобразие должно иметь свои границы. Они проходят там, где заканчивался фольклор, народные пляски, песни и кулинария, и начинается вторжение в общественную жизнь принимающей страны. То есть шариаты, адаты и черные платки для тех, кто не хотел их носить. И не упоминайте, пожалуйста, Пятачка, это оскорбляет наши религиозные чувства.
Еще Данилов чувствовал, что здоровый консерватизм и здоровая ксенофобия — это совсем не оксюмороны, и что диалектика межнациональных отношений состоит в том, что сильный интернационализм покоится на укоренившемся национализме. Не в гитлеровском понимании слова, а в изначальном, возникшем в эпоху абсолютизма, когда в Европе сложились национальные государства, а большие нации вобрали в себя малые.
Где же искать корни новой традиции? Ясно, что не в иррациональном, не в религии и не в мистике, и даже не в историческом прошлом, которое уже для их детей будет доисторическим, допотопным. Основой традиции должны стать вещи прагматические. Но прагматизм и эгоизм в новом мире, в отличие от старого, лежат на разных полюсах. То есть все та же община.
Но вместо этого Александр сказал куда короче.
— Согласен. Так и живет традиционное общество, — кивнул парень. — А мы, выходит, были нетрадиционным. А теперь должны вернуться к истокам, взяв оттуда все лучшее, что поможет нам выжить.
По взглядам Данилов понял, что, несмотря на свой показной цинизм, все с ним согласны.
— Ой-ой. Я щас расплачусь, — хмыкнул Презик, сбросив пепел сигареты на пол. — Только вот лезть лобызаться не надо. Братья, тоже мне, нашлись. А если я не хочу последнюю рубашку непонятно кому отдать?
— Тогда ты сдохнешь, — резко ответил <…>.
— А чем это вы тут занимаетесь, братцы кролики? — вдруг прозвучал незнакомый голос.
Или все-таки подозрительно знакомый? Тишина в комнате стала пронзительной, и все медленно повернули голову в сторону дверного проема. Стоявшая там фигура принадлежала тому, кого они меньше всего ожидали здесь увидеть.
— Сергей Борисович…
На нем был дождевик поверх поношенного камуфляжа, от него резко пахло бензином, а еще сигаретным дымом. Он выглядел бодрым, но мешки под глазами выдавали, что он мало спал и много времени провел в дороге.
— Нет, адмирал Иван Федорович Крузенштерн, — неожиданно мягко произнес он, — Задрали вы уже своей политикой, господа. Дня им мало. Завтра в пять утра подъем, а они треплются. Распустил вам Олег. Ну ничего. Он поедет в город, а я поведу вас. На первый раз прощаю, но молитесь, чтоб это не повторилось.
С этими словами он вышел в коридор, так же тихо закрыв за собой дверь, как открыл ее минуту назад. Они слышали его шаги в коридоре,
— Вот дела… — только и выдавил из себя Презик, когда стихли шаги Демьянова в коридоре. — Это еще по какому поводу?
Все понимали, что это напрямую связано с целями экспедиции. И если не изменились задачи, то должно быть, изменились обстоятельства. Раз уж поход должен возглавить сам глава их поселения.
Данилов лег спать, и постепенно разговор сошел на нет, а вскоре и вся стоянка погрузилась в тишину. За окошком ветер гнал с запада странной формы облака.
Александр слышал, как все вокруг захрапели, но к нему сон никак не приходил. Так бывает, только если весь день бездельничал, или, наоборот, смертельно устал. Но это было не про него: он работа, но не перетрудился. Тогда почему, зараза, не хочется спать?
Он лежал, глядя в потолок, и туман, укутывавший прошлое, рассеивался. Из него выплывали лица и целые сюжеты. Он не старался вспомнить, прошлое само пришло к нему в виде потускневших фотографий.
Если слишком долго смотреть на огонь, в воду или на те же облака, можно увидеть много интересного. Например, себя вчерашнего — и не всегда это приятно. Данилов вспомнил, как против воли стал одним из камешков, которые вроде бы должны были запустить лавину.
Это было в конце мая последнего довоенного года, не по-весеннему жарким днем; в то время, когда ящик Пандоры еще только приоткрывался, а люди не поверили бы, что через полгода из сотни останется в живых один. Нельзя сказать, что именно здесь берет начало путь, который привел Александра сначала к бездонному провалу, а затем в эту утопию барачного типа под названием Подгорный.
Тот момент скорее был поворотным пунктом, развилкой из серии: «Налево пойдешь — коня потеряешь». А он пошел прямо, напролом. Он до сих пор не знал, зачем пришел туда: то ли от мальчишеской глупости, то ли от проснувшегося внезапно мужества, то ли от скуки, то ли от всего вместе.
Естественно, никаких выборов не было, была их грубая имитация. Об этом знали все, и почти каждый говорил, не скрывая. И как будто бы с этим смирились, поэтому все должно было пройти буднично и рутинно, как в предыдущие разы.
Все началось с того, что один из членов Центральной избирательной комиссии внезапно сделал заявление для прессы, эффект которого можно было сравнить со взрывом атомной бомбы. После этого он порвал перед камерой свое удостоверение, сообщил о своей отставке, и в тот же день исчез. Даже тогда Александр не поверил в его внезапно проснувшуюся честность. Вскоре в сети был опубликован подробный материал по фальсификациям на избирательных участках. В этом не было ничего нового — только в этот раз последствия отличались от обычных митингов и бесполезных обращений в суд.
В этот раз всплытию фактов о мошенничестве предшествовал слив в течение пяти месяцев информации о том, что один бородатый философ называл «патриотическая коррупция». Не только с цифрами, фамилиями и фотографиями, но и с вескими подтверждениями вплоть до сканов документов на жилье, автомобили и яхты, договоров на оказание услуг и платежных квитанций.
Они называли себя «Сопротивление». Раньше о них никто не слышал, но накануне выборов к ним примкнуло несколько известных фигур. Те из них, кто не были анонимны, были чисты как снег: не имели порочащих связей, не учились в Йельском университете, снискав уважение своей гражданской позицией. Они начали с активности в социальных сетях, куда приходят, чтоб найти и трахнуть свою школьную любовь, поиграть с виртуальным питомцем или похвастаться поездкой в Барселону — но уж точно не за политикой. И все же им удалось раскачать народ. После того, как запылали арабские страны, всколыхнутые волной «демократических интифад», когда новый Майдан снес криминальный режим на Украине — заменив его не менее гнилым, но прозападным, когда то и дело вспыхивали погромы даже в самых спокойных из европейских стран — весь мир был словно наэлектризован.
С самого начала им удалось зацепить целевую аудиторию — молодежь городов-«миллионников». В масштабах страны пятьдесят тысяч человек это мизер, но раньше и этого не было. Самым главным было не число, а готовность людей не только бузить, но и подставить под удар свою свободу и даже жизнь.
Нельзя сказать, что вся страна замерла в ожидании. Кто-то так же смотрел сериалы. Но резонанс был. И в какой-то момент Саше почудилось, что еще немного, и они победят. Что полиция вокруг площади начнет переходить на их сторону. Почти так же казалось в октябре 1993 защитникам Белого дома.
В Москве им дали собраться, разбить лагерь перед домом правительства и постоять почти сутки, дали развернуть аппаратуру и вдоволь накричаться. А потом, когда стемнело, полиция расступилась, и на площадь с криками «Мочи крыс!», круша палаточный городок и избивая всех, кто в нем находился, хлынули «согласные». Перед этим их видели скапливающимися в переулках, но дальше их следы терялись. Журналисты и следствие потом долго путались, были ли это футбольные фанаты, уголовники или православные хоругвеносцы.
