— Я уже ничего не знаю, — покачал головой Серж. Он всё понял. Какая-то часть его разума всё ещё отказывалась верить страшной правде, но он понял. — Не знаю. Почему. Почему?
— Нет, ты точно катушек съехал, Зима! — прошипел тихо стоявший до того Блинов и, выхватив шокер, резко пошёл на незнакомца…
…Раздался выстрел. Блинов, сделав ещё шаг, рухнул между Зиминым и стрелявшим.
Зимин уже не мог реагировать ни на что, даже на смерть. Он просто стоял и смотрел перед собой. Прошло несколько секунд, а может минута, прежде чем он поднял глаза от лежавшего перед ним Ивана Блинова, успевшего стать ему за минувший день другом, и посмотрел на человека в форме внешней полиции. В опущенной руке тот держал знакомый ему пистолет.
— Потому, что понимаешь, что я тебе сейчас говорю. Понял?
— Да, — опустив голову, сказал Зимин. — Понял.
— И что будешь делать?
Серж без всякого выражения посмотрел человеку в глаза, — ему бы заплакать, да слёз не было: видать, не только импланты сгорели… — то ли пожал, то ли передернул плечами, тщетно попытался сглотнуть ком.
— Верните, пожалуйста, пистолет.
ВОСКРЕСЕНИЕ
Вижу,
вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Владимир Маяковский, «Про это»
— …Владыко Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, иже всем человеком хотяй спастися… — бормотал священник, покачивая кадилом.
Запах фимиама щипал ноздри. Хотелось чихнуть, но не было сил.
— …молимся и мили ся ти деем, душу раба твоего Исидора от всякия узы разреши и от всякия клятвы свободи, остави прегрешения ему…
Вокруг собрались мои дети, внуки и домашние. Их лица были мрачны, руки опущены. Все молчали, внимая священнику. Дым фимиама плыл надо мною, позвякивали цепи и бубенцы на кадиле, тусклый свет от свечей, подрагивавших от сквозняка, то и дело менял очертания лиц собравшихся, делая их то благоговейно-скорбными, то неожиданно-угрюмыми, то по-шутовски забавными. Я смотрел прямо перед собой, и лица родных и стоявших позади них слуг становились размытыми, превращаясь в неясные светлые пятна.
— …Ты бо Един еси разрешаяй связанныя и исправляй сокрушенныя, надежда неначаемым, могий оставляти грехи всякому человеку, на тя упование имущему… — продолжал слуга Господень. Голос его становился всё тише, слова невнятны. Глаза мои заволакивала белесая пелена, а тело сковывал холод, идущий от пальцев ног и рук к груди — месту, где ещё теплилась моя грешная душа.
Страшно.
Силуэты вокруг слились в единую неподвижную массу, и лишь один из них, стоявший у меня в ногах и мерно покачивавший рукою с кадилом, от которого на меня наползала темная дымная туча, оставался различимым. Образ онемевшего священника у моей кровати, издававшего тусклые бряцающие позвякивания сквозь окутавшую меня холодную вату, стал последним, что запечатлели мои глаза.
Я умер.
Щелчок. Свет. Где я?
Не чувствую тела. Ничего не вижу… только свет. Свет! Царствие Господне!
— Боже! Господь мой! Слава тебе, господи! — воскликнул я.
— Спокойно, граф. Не волнуйся так… — раздался голос. Я не видел, от кого и откуда исходил голос — вокруг всё было бело — и потому решил, что слышу ангела, который, по причине моей чрезмерной греховности, для меня невидим.
— Прости меня, Вестник Господень, — кротко произнёс я тогда, — прости, что не могу поклониться тебе… ибо не чувствую ни рук, ни ног, и даже узреть тебя я, грешный Исидор, недостоин…
— Стоп, стоп! — прервал меня голос. — Так ты не видишь ничего?
— Нет, господин…
— Щас… Тут надо код сменить… — Голос произнёс ещё несколько слов, смысла которых я не смог уразуметь (говорит на языке ангельском, решил я), после чего всё вокруг меня вмиг преобразилось…
Я оказался как бы стоящим на высокой горе под голубым небосводом, а рядом был юноша в белых одеждах, прекрасный станом, и лик его был светел, и волосы его золотыми кудрями спадали на плечи. Говорю: «как бы стоящим» потому, что не чувствовал ни рук, ни ног, и даже не был уверен, что они у меня были. Всё моё внимание было захвачено зрением прекрасного юноши.
— Ну, как? Так нормально видно? — спросил он меня.
— Вижу тебя, господин, — отвечал я. — Позволь спросить, кто ты? Михаил или Гавриил?
— Я Илья, — ответил юноша.
— Пророк?.. — возникшая мгновение назад мысль, словно сама собой облеклась в вопрос.
— Нет, — покачал он головой, — оператор программы воскрешения…
Так началась моя новая жизнь.
То, что сообщил мне тогда оператор Илья, повергло меня сначала в недоумение, потом в отчаянье и страх. Оказалось, что с момента моей смерти минуло четырнадцать веков, и всё это время меня не было. Я не попал ни в рай, ни в ад, ни в подобное описанному у Данте Алигьери католическое чистилище… Я попросту не существовал. Оказалось, что всю свою первую жизнь я искренне верил в ложь: прилежно молился несуществующему богу, соблюдал посты, ходил в церковь, подавал милостыню, надеясь таким образом «собрать сокровищ на Небесах»… и всё впустую! На самом деле, ничего не было!
Мы долго говорили с Ильей, бродя по поросшим короткой сочной зелёной травой холмам. Он терпеливо объяснял мне всё то, что мог бы напрямую, в один миг поместить в мой разум. Но тогда я наверняка сошёл бы с ума (такое раньше уже случалось с другими воскрешенными).
Помню, каково ему было со мной… Я никак не мог уразуметь, что такое симуляция. Илья создавал передо мной предметы, животных, вызывал дождь и ветер, объясняя, что всё это суть программы. Я же видел чудеса и миражи. Чтобы до меня, наконец, дошло, ему пришлось кратко пересказать мне историю появления вычислительных машин, начиная от арифмометров Леонардо да Винчи и Вильгельма Шиккарда, знаменитой «Паскалины» и Жаккардова станка, программируемого при помощи перфокарт, и до русского «Феликса», немецкой «Энигмы» и первых американских и британских компьютеров. Он рассказал об изобретениях Вэнивара Буша, Конрада Цузе, Джона Атанасова и Клиффорда Берри, Говарда Эйкена, Сергея Лебедева и других учёных; рассказал об Алане Тьюринге и Джоне фон Неймане, о корпорациях «Intel», «Microsoft», «Apple» и производимых ими умных машинах; наконец, Илья объяснил мне, что такое компьютерные игры и виртуальная реальность. Рассказывая, он создавал — вернее, моделировал — передо мной те устройства, о которых шла речь, и наглядно показывал, как ими пользовались, вплоть до игр. Когда же в конце этого увлекательного экскурса я надел шлем виртуальной реальности, я, наконец, понял… и тогда мне стало по-настоящему жутко…
Я — программа! По сути, меня по-прежнему нет!
Я высказал эту свою мысль Илье, на что тот ответил:
— Иззи, ты мыслишь, значит существуешь. Всё просто: вспомни Уилла Оккама.
Я попробовал вспомнить, кто такой Оккам (в этом новом состоянии я сразу обнаружил, что помню всю свою жизнь в мелочах, даже то, что к старости позабыл), но не вышло.
— О ком ты говоришь? — спросил я.
— А… Ты же православный… Восемнадцатый век… В общем, монах такой католический жил в древности, ещё до тебя… Впрочем, сейчас это не важно. Потом, когда подключишься к Солнечной Сети, узнаешь подробнее про него, если захочешь… В общем, не накручивай и не усложняй, когда всё просто и очевидно. Понятно?
Я не стал спорить. В конце концов, я ведь был. Грех жаловаться.
На работу со мной у Ильи ушло две сотни симчасов — условных единиц виртуального времени, отличных от времени в истинном мире, к переходу в который и должен был меня подготовить Илья.
Его работа это что-то вроде работы акушера: без Ильи и других, таких как он операторов воскрешения, возвращаемые к жизни мертвецы впадали бы в безумие, едва оказавшись в мире будущего. Настолько этот мир отличался от того мира, в котором жили они прежде.
