Однако что ж так сердце щемит да предчувствиями погаными душа полнится… Ох, неспокойно как, тревожно… Быстрей бы отмучаться да домой рвануть».
Павел Васильевич открыл глаза и осмотрелся по сторонам — извечная туннельная темнота и немного нервная тишина, нарушаемая лишь ритмичным перестуком колес.
Но успел привязаться я и полюбить
даже эту холодную темень,
Что лишила надежды на Солнце…
«Интересно, кто это сказал… хорошо стервец сказал, прямо в точку. Какая все-таки причудливая штука — жизнь».
Жить Федотову оставалось чуть больше десяти часов.
Живчик нехотя захлопнул пошарканный блокнот, когда-то имевший обложку из кожзама, а ныне щеголяющего «обнаженными» листами. Костя тысячу раз обещал себе что-нибудь сделать с рассыпающейся на глазах реликвией, однако это «что-нибудь» никак не желало обретать зримые формы.
Тяжело вздохнув, Федотов-младший пригладил верхние, самые многострадальные листы, будто извиняясь перед ними за собственную неряшливость и неумение держать слово.
Кипа истерзанной бумаги под названием «Первая война» была для него всем, но перебороть собственные пороки иногда выше человеческих сил. «А человек слаб, — думал Живчик. — И не всегда аккуратен. Однако возводить аккуратизм в ранг благодетели — значит идти против людской природы в частности и истины в целом».
Впрочем, в данный момент мысли его витали далеко от столь приземленных материй, как отсутствие нелепой и не очень нужной обложки на старенькой записной книжке. Где-то глубоко внутри себя юноша рвал и метал, разражался гневными тирадами и сыпал направо и налево проклятьями, внешне сохраняя весьма миролюбивый и даже интеллигентный вид.
Наконец гнев все же вырвался наружу, и Костя Федотов чуть слышно чертыхнулся. Последняя вылазка на поверхность принесла ошеломляющие результаты. Настолько ошеломляющие, что хотелось кого-нибудь хорошенько поколотить. Например, сталкера, продавшего ему за баснословное количество патронов «записи участника» Первой войны, оказавшиеся банальной подделкой. Или пронырливого торгаша с Чкаловской, подсунувшего липовые свидетельства «очевидцев» тех событий.
Живчик застонал от обиды. Сколько денег и времени потрачено впустую, сколько трудов насмарку. На любимый блокнот без слез смотреть невозможно — и не только из-за жалкого его состояния. Оказалось, что правды в этих листах не больше, чем в сказках Гофмана.
«А сказки были славные, особенно в забавном пересказе отца», — внезапно рассмеялся Костя. От приятного воспоминания сразу стало легче. Классическая литература в «говорковом» исполнении любого доводила до икоты. Папа, конечно, обижался, пробовал контролировать свою речь, однако быстро сбивался, и все опять заканчивалось хохотом слушателей и ответными обидами.
Первый позыв — сжечь несчастные и, в общем-то, ни в чем не повинные записи — прошел бесследно. Юного историка еще немного потряхивало, однако благоразумие неумолимо побеждало.
«Надо отвлечься», — решил Федотов, спрятал блокнот и отправился разыскивать своего друга Ваньку.
* * *
Ботаническая не отличалась ни особо выдающимися размерами, ни поражающими воображение площадями. Однако укромных мест и местечек, потайных закутков и схронов хватало с лихвой и целиком компенсировало общую скромность планировки станции. Не найдя Ивана в палатке, Живчик уверенно отправился на его поиски в один из таких уголков. И, к своему удивлению, не обнаружил там никого. Обычно Мальгина можно было застать спящим у себя дома, несущим службу в дозоре, либо сохнущим по своей ненаглядной Светке в этой самой каморке, служившей когда-то бытовкой для обходчиков.
«Где же ты шатаешься, когда друзьям нужна помощь?» — озадаченно буркнул Костя и в полной задумчивости побрел обратно на станцию. В этот момент его и окликнули, хотя свистящий шепот, несущийся откуда-то из темени, назвать окликом можно было лишь с большой натяжкой.
«Живчик!» — повторил шелестящий, приглушенный голос. Федотов хотел было зажечь фонарик, чтобы внимательно рассмотреть звуковую «аномалию», знающую его прозвище, как из тени выскочил Мальгин, злобно размахивающий руками, и с яростным шипением: «Да, тихо ты, дурак!» оттащил его в сторону.
Косте понадобилось секунд тридцать, чтобы прийти в себя и прорычать невидимому товарищу:
— Ванька, совсем с ума спятил, что ли?!
— Да не кричи, говорю!
Прошла еще пара минут, прежде чем глаза окончательно привыкли к темноте и смогли разглядеть ссутулившегося Ивана, сидящего на «огрызке» шпалы в глубине стеновой ниши.
— Прячешься? — наконец догадался Костя.
Мальгин коротко, с несчастным видом кивнул.
— От кого?
Друг ответил не сразу — некоторые время повертелся на шпале, тяжело повздыхал, покряхтел и, наконец, трагически выдохнул:
— От Светика…
Теперь паузу на раздумье взял Федотов. Понять суть происходящего абсолютно не представлялось возможным. «Ванька, бегающий от своей любви… небо рухнуло на землю!»
Вскипающий разум товарища спас сам «автор головоломки»:
— Костян, не грузись. Очередная глупая ситуация, не первая и не последняя.
— Разозлил нашу фурию? — проявил Костик чудеса интуиции. — Ох, и не завидую я тебе, страшна девка в гневе…
Иван помрачнел окончательно и еле слышно пробурчал:
— Сам ты фурия… Чего искал-то меня?
— Да ерунда приключилось с моей историей Первой войны, — с готовностью выпалил Живчик, мечтающий наконец выговориться и разделить мучавшую проблему на двоих. Однако собеседник не поддержал его запала и лишь разочарованно протянул:
— Аааа…
И тут же замолк, отвернувшись.
Федотов, и без того находившийся последние часы в постоянном нервном возбуждении, не выдержал и вспылил:
— Иван! Я не понимаю! У нас что, такой большой мир?! Тебе не тесно в пределах двух станций? Да ты даже на Чкаловской никогда не бывал, а она, между прочим, очень красивая! Изящная, тонкая архитектура, не то что наша рубленая классика. Но ведь тебе, да и куче других людей, плевать. Вам и здесь хорошо, да?! Нашли свое счастье в четырех стенах…
Говоривший вскочил и, презрительно посмотрев в сторону слабо различавшегося в тени силуэта невольного слушателя, яростно зашагал из стороны в сторону.
— Разве тебе не обидно, что вся наша «современная» история насчитывает всего пару десятков лет, и то — перерубленных войной пополам? Ну-ка, скажи, когда была Первая война? — неожиданно потребовал Живчик.
Оторопевший от такого напора Иван пробормотал чуть слышно:
— Ну лет десять назад, наверное…
— Десять лет? — Казалось, у Живчика перехватило дыхание. — Десять лет?! Идиот! И таких идиотов две полных станции! Вас ни фига не интересует, кроме дневного пайка и необременительной работы. Ты знаешь слово «деградация»? — И, не давая ответить, требовательно, подражая учительскому тону, задал новый вопрос: — Между какими двумя сторонами происходила Первая война 2017 года? Результаты и итоги войны?
Обиженный за «идиота», Мальгин отвернулся. Косте было всего-то на год больше, чем ему, а гонору как у двадцатилетнего. Иван подумал-подумал, а потом пробурчал зло:
— Отвали, а? Мы там не участвовали, Бог миловал. Я только в планах еще был, а ты еле на свет появился! Чего ты все в древностях копаешься?!
Живчик, совершив несколько глубоких, успокаивающих вдохов-выдохов, спокойным и ровным голосом повторил:
— Между какими двумя сторонами происходила Первая война 2017 года?
— Динамо, вроде…
— Хорошо, дальше.
— Геологическая, что ли?
Федотов, не в силах больше сдерживаться, заорал на Ивана:
— Ты карту Метро видел, нет?! Динамо даже не граничит с Геологической! Хоть немного включай голову.
Поняв, что он попал под горячую руку своего фанатичного товарища и дальнейшее сопротивление бесполезно: все равно не отстанет, Мальгин обреченно представил в уме давно забытую схему Свердловского метрополитена. «Динамо… почти в центре города. Что же рядом по ветке? Вверх, на север, идут несколько станций Уралмаша и еще какая-то, выходящая на железнодорожный вокзал. Уральская? Вроде так. С ней война была?» Иван прислушался к собственным ощущениям — они молчали. Апеллировав к памяти и краткому школьному курсу, вспомнил — Уралмашевская ветка поддерживала Динамо, и Уральская в том числе.
«Значит, не она. Какие станции идут южнее… Геологическая точно, Бажовская… но она уже совсем рядом с чкалами…»
— Костик, я не помню, — жалобно признался Ваня.
