— Ты напугал мою девочку. — почти с завораживающей лаской, доверительно проговорил Эрик, не отрывая своих глаз от корчащегося от боли афракционера. — Ну, где твой лагерь? — тут же перескочил он на другую тему.
Пленный оказался не робкого десятка — страдает, морщится, пытается сцепить зубы, чтобы не радовать своего палача криками и посылает лидера на хер. Слишком мягко, с холодящей нежностью и заботой бесстрашный повторяет свой вопрос. Изгой молчит, его грязное лицо покрыто испариной и кровью из разбитого носа. Командир, наконец, кивает, но выражение лица не обещает ничего хорошего и замечательного.
— Ладно. Значит, будем говорить по-плохому. Ты же знаешь, кто я? — интересуется лидер и, еще раз взглянув в покрасневшие, из-за проступивших на белках сетки полопавшихся капилляров, глаза. Тот лишь выдавливает из себя одно отчаянное, протестующее мычание. — Знаешь! Ну вот и хорошо. — прошептал удовлетворенно мужчина.
Он кажется расслабленным, но полностью сосредоточен, словно опасный хищник, выследивший свою законную добычу и точно знающий, что немедленно и до краев насытится теплой плотью. Боже… мне так жутко, что не удается даже глотнуть глоток воздуха.
— Эрик, — тихо зову, боясь сделать лишнее движение. — Позволь мне задать ему один вопрос. Пожалуйста, это важно. — недовольно оборачивается, но в итоге согласно кивает и делает приглашающий жест рукой.
Ноги словно налиты тяжестью, с трудом получается сделать первый шаг, присаживаюсь перед пленным на корточки так, чтобы наши глаза были на одном уровне. Сколько ни упорствуй и ни смотри вниз — а рано или поздно посмотришь на меня. Приходится опереться коленом в асфальт, но мне очень нужно узнать. Очень нужно.
— Эй, посмотри на меня, — прошу я мужчину. — Просто посмотри. Это не страшно — ведь так? Ты же меня чуть не пристрелил.
Два глаза секунду смотрят прямо на меня, и снова его взгляд упирается в пространство под ногами.
— Вы угнали грузовики Дружелюбия. Я точно знаю, чей именно этот. — тыкаю я пальцем в покореженные останки трехтонника. — Знаю, на нем я училась водить, но это неважно. Важно только то, что вы сделали с водителем этого грузовика. Скажи мне, что вы сделали с Джорджем? Пожалуйста, скажи.
Подстрелышь шумно вздыхает, но и не отмахивается от меня. В моем затылке начинает свербить от пристального взгляда лидера. «Фракция выше крови» — вот что сейчас думает мой лидер. Да черта с два. Если тебе кто-то дорог, то неважно кто он и в какой фракции живет. Вот неважно и все тут!
— Джордж мой друг, моя семья. — выдыхаю я еще тише. — Тебе наплевать на это, конечно… Кто-то отдал приказ, и ты его выполнял – так? Да чихать ты хотел на мои слова и на меня. А мне на тебя. Будет ли он бить тебя, пытать, или резать по кусочкам, чтобы добиться информации — мне все равно. Изгои убили моих родителей, скорее всего, навредили моему другу, принесли мне столько страданий, что твои покажутся сущей ерундой.
Мужик молчит. Жалко ли мне его? Не знаю. Наверное. От него воняет потом, кровью и страхом. Да, мне все-таки его очень жалко, потому, что я точно знаю, что Эрик не даст ему ни единого шанса на жизнь. Все что я могу попробовать для него сделать, только постараться избавить от лишних мучений. Жалость ли это? Не знаю. Да, он пытался нас убить. Да, возможно, он навредил моему другу, но тогда он был здоровым и сильным мужчиной с оружием в руках. А сейчас только испуганный и раненый, но все-таки человек.
Спекшиеся от крови губы разлепляются, и человек говорит:
— Мы их вырубили, они живы девочка. — слова даются ему с трудом, но я верю.
— Спасибо, — облегченно выдохнув благодарю я и встаю с корточек.
Ноги затекли и меня трясет крупной дрожью так, что я покачиваюсь и ухватываюсь за руку Эрика, чтобы не упасть. Он внимательно смотрит на меня, кажется, осуждающе, но ничего не говорит. Зато в глазах можно прочитать весь спектр неодобрения. В широкой ладони хищно сверкнуло блестящее лезвие ножа. Одно короткое, молниеносное движение руки, один раззадористый и слишком отчетливо слышный звук, рассекающего воздух клинка. Сталь поёт в руке командира свою томную песню, оставляя на небритой щеке изгоя неглубокую, до безобразия тонкую линию. Маленькие капельки густой крови пунктиром выступают на поверхности грязной кожи совсем медленно. Взвизг повторяется… невыносимо затяжной. До невозможности хочется закрыть глаза, зажмурить свои веки до рябых точек, но не получается. Совсем не выходит. Страшно… сердце отколачивается в грудине.
— Иди в машину. — приказ как дамоклов меч висит над моей головой.
Не в силах и не имея никакого права возразить, мне приходится позорно и неимоверно быстро ретироваться. Что он будет делать? Что он сделает с живым человеком? А я не могу ничего поделать, не могу. Ну как же так… Даже многочисленные удары на тренировках и в различных драках с огромной силой врезавшийся в мое солнечное сплетение, и то не причиняли мне тогда столько острой боли, не обрезали так беспощадно воздух в легкие, как раздавшиеся первые душераздирающие крики. Пальцы шарят, нащупывая за что можно схватиться. Мне нужна опора, срочно… И преисподняя раскалывает с эпохальным треском вздрогнувшую землю, выпуская на свободу подземное, аидное царство безумия и бескрайней жестокости, сопровождаясь словно садомическими визгами агонии. Пальцы впиявливаются в виски, ладони закрывают уши и давят, давят… Я держу в плотном обхвате свою голову — мне нужно что-то держать… Нужно хоть за что-то держаться. Иначе я сама сейчас умру. Вопли страдания переходят в ужасающий вой, что кровь стынет в венах. Они мучительные, тягучие, словно сквозь слои ваты. Мой собственный вой от бессилия и невозможности что-то изменить, исправить, будто в аду смешивается в унисон с предсмертными мучениями. Я хочу закричать во всю силу легких, набрав туда воздуха до эксгаустирования. А получается только сумасшедший, нечеловеческий вой. Никто не услышит. Не поможет. Я задыхаюсь от страха и беспомощности. Почему я не могу даже заплакать?! Мне это так нужно сейчас! Внутри меня все горит… горит. Комок колючей проволоки застрял в глотке, а судороги и мелкие конвульсии терзают грудь. Поплачь милая, поплачь, так надо. Я не хочу больше ни-че-го.
Когда?! Когда же он остановится? В ушах противно звенит, во рту мерзкий привкус крови от прокушенных губ, меня мотает, трясет так, как будто это моё тело подвергают пыткам. Я в состоянии справиться практически со всем, но не со свирепым изуверством. Мое тело совсем непослушное, не могу шевельнуть даже пальцем. Все как в каком-то дурном кошмаре…
От бессилия я утыкаюсь лицом в спинку кресла и, наконец, реву, навзрыд, захлебываясь солеными слезами, колотя ни в чем не повинную седушку кулаком. У меня ничего не получается сделать. Ничего! Но давлю на свое тело с усилием, заставляя его подняться. Мышцы не повинуются мне, но я принуждаю их до полного перенапряжения. Такое ощущение, что мои сухожилия раздираются от сильного напора, но я намерена прекратить палачество. Я сама убью его, сама. Этот человек уже вдоволь нахлебался страданий.
Пленный выглядел крайне паршиво, затравленно и обреченно следящий за нависшим над ним палачом уже заплывшими от пришедшихся по ним ударов глазами, блестящими от навернувшихся от боли слез. Весь в крови от десятка поверхностных, но не менее болючих порезов. На сунутую ему под нос карту Чикаго, парализованный ужасом изгой в ожидании очередного удара, секунду смотрел так, будто не понимал, что это, вообще, такое — а потом все же тыкнул пальцем, оставляя на бумаге алые следы. Мужчина, судорожно вцепившийся в меня взглядом, как в последнее свое спасение, с опаской перевел глаза на лидера Бесстрашия и зажмурился — или же попросту не смог и дальше удерживать заплывшие от побоев глаза открытыми. От резкого удара тяжелым ботинком по ноге, глаза изгой все-таки открыл и надрывно замычал, уже не сводя от меня умоляющего взгляда.
— Разве я разрешал тебе выходить из машины? — сквозь зубы выдохнул командир, проследив направление взгляда пленного, отчаянно таращащегося в мою сторону, изо всех сил удерживающего опухшие и потяжелевшие веки поднятыми так, как, вообще, физически мог еще сделать. — Ты испытываешь мое терпение. Пошла вон! — наконец, соизволил ко мне повернуться Эрик, но только я на него смотреть не могла.
