— Я бессилен перед вернувшейся к тебе рассудительностью и расскажу все… Чего уж таить, я знал, что так оно и будет. Все в расследовании Вакабаяси указывало на мою вину, и я лишь делал вид, что ничего об этом не знаю. Каждое слово, каждая буква кричали: «Это все ты! Это ты убийца, а не кто иной!» То есть… первый акт трагедии, разыгранный в Ногате, был деянием крайне осмотрительного, благоразумного преступника, который поджидал, когда Итиро Курэ вернется домой, чтобы умело использовать анестезию, стереть все следы преступления и загнать дело в лабиринт. Никакого приступа сомнамбулизма у Итиро Курэ не было. Вот что там написано…
Доктор Масаки тихонько откашлялся. Потрясенный, я не мог поднять головы. Каждое его слово ложилось на меня тяжелейшим бременем…
— У этого преступления была одна-единственная цель — разлучив Итиро Курэ с матерью, вынудить тетку перевезти его в Мэйнохаму, где бы он сблизился с кузиной… Моёко такая красавица, что ее даже называют Комати из Мэйнохамы, а про легенду о свитке знает и стар и млад. Разумеется, свадьба Итиро и Моёко была делом очевидным, а Мэйнохама представляла собой идеальное место для эксперимента, где ничего не стоит запутать следы. Поэтому во втором происшествии в Мэйнохаме нет решительно ничего таинственного. Все было продумано перед убийством в Ногате, и теперь лишь оставалось дождаться, когда Итиро Курэ окажется неподалеку от каменоломни, и вручить ему свиток… То есть события в Ногате и в Мэйнохаме были спланированы одним человеком, преследовавшим единственную цель. Этот человек интересовался легендой о свитке, в которой разбирался как эксперт. И он же выбрал подходящий момент, чтобы проверить легенду на практике… Таким образом, он поджидал, когда жертва, то есть Итиро Курэ, окажется преисполнена счастья, чтобы провести свой беспрецедентный эксперимент… Кто же, по-твоему, это мог быть, как не я?
— Как «кто»?! — Я поднялся так резко, что стул отлетел в сторону. Кровь прилила к моему лицу, и оно пылало как огонь. Все связки и мышцы моего тела наполнились энергией, и, глядя на пенсне изумленного доктора Масаки, я проговорил: — Это… Вакабаяси!
— Идиот! — эхом отозвался доктор Масаки.
Черные, впалые глаза его остановились на мне. О, какова была сила этого взгляда! В нем сквозило торжество неумолимого бога, взирающего свысока на грешника… Жестокость злого, дикого зверя… Я не мог этого вынести и, охваченный ужасом, содрогнулся. Попятившись, я медленно опустился на стул. Как же притягивал меня взгляд этих страшных глаз!..
— Идиот…
Мочки моих ушей полыхали. Я опустил голову.
— Как же можно быть таким тугодумом?!
Эти слова нависли надо мной неприступными скалами. Одиночество и беспомощность, звучавшие прежде в его голосе, куда-то подевались, и теперь в нем слышались почти отеческие достоинство и сострадание.
Душу мою переполнили противоречивые чувства, и я продолжал наблюдать за доктором Масаки. Сцепив на столе жилистые руки, он чеканил слова:
— Нетрудно догадаться, что, кроме меня, на этот жуткий эксперимент способен лишь один человек. Но запросто высказывать эту гипотезу вслух — верх легкомыслия! Да ведь к тому же я сам уже признался…
— Что?!
Я в удивлении поднял голову и увидел, как доктор Масаки, закусив губу, положил правую руку на документы из голубого узелка. Я не понимал, в чем дело, но, кажется, он собирался сказать что-то важное. Скованный напряжением, я снова опустил взгляд.
— Признание зафиксировано здесь, в этих документах. Он сам описал следы совершенного им преступления и сам составил на себя рапорт.
По моей спине пробежал жуткий холодок.
— Ты еще не знаком ни с психологией признания, ни с психологией сокрытия преступления, так что послушай… По мере развития человеческой мудрости… или же по мере того, как общественный строй будет делаться все сложнее и тоньше, такая психология станет совершенно обыденной. Понимаешь?
Я молчал.
— Я объясню тебе, насколько ужасающие вещи таятся в этих документах! Объясню, как глубоки, таинственны и дьявольски обворожительны заключенные в них силы сокрытия преступления и самопризнания! Эти силы и вынуждают меня признать собственную вину…
Все мои мышцы застыли в крайнем напряжении. Словно зачарованный зеленым сукном, покрывающим столешницу, я не мог пошевелиться. Доктор Масаки откашлялся.
— Предположим, некто совершает преступление. И неважно, как ему удается избежать правосудия, содеянное запечатлевается в зеркале его памяти, и он никак не может стереть образ себя-преступника из этого зеркала. И данный эффект абсолютно неизбежен, ведь память есть у каждого… Этот факт настолько банален, что даже не заслуживает упоминания. Однако все не так уж просто… Рядом с образом себя-преступника в зеркале памяти постоянно маячат тень великого детектива, который грозит распутать тайну за пять минут, и тень неприкаянного сообщника. В этом заключается абсолютный изъян любого преступления, и он не оставляет убийцу вплоть до последнего вздоха.
Существует лишь два способа избавиться от упомянутых теней или, как говорят в народе, угрызений совести: впасть в безумие или покончить с собой. Только так можно уничтожить собственную память.
Надо отметить, чем умнее преступник, тем отчаяннее он пытается заглушить этот внутренний голос, но способ один и тот же у двенадцати человек из дюжины. Человек отгораживает в дебрях души тайный уголок и запирает в его мраке себя-преступника и зеркало памяти, чтобы никогда с ними не встречаться. Но, к несчастью, это зеркало наделено таинственным свойством: чем мрачнее вокруг, тем ярче оно сияет, и чем глубже оно запрятано, тем сильнее желание в него заглянуть. Более того, чем яснее человек осознает происходящее, тем пагубнее становится очарование этого зеркала, и после немыслимых, смертельных мук воздержания ему не остается ничего, как поддаться искушению. И вот он видит собственное отражение — отражение преступника, и с содроганием опускает голову… Так повторяется снова и снова. Наконец, не в силах вынести этой муки, он вскрывает тайную комнату и выставляет зеркало на всеобщее обозрение. Он встает перед толпой и показывает отражение себя-преступника. «Я преступник! Поглядите на мои деяния!» — кричит он при свете дня. Фигура в зеркале исчезает, он впервые остается один и облегченно вздыхает.
Но есть и другой способ избежать мучений — можно записать воспоминания о собственном преступлении, чтобы их опубликовали посмертно. В таком случае, глядясь в зеркало памяти, преступник увидит двойника с тетрадкой в руках, и это заставит его испытать некоторую жалость и горько рассмеяться. На том он и успокоится. Вот что я называю психологией самопризнания. Понимаешь?
А теперь снова представь крайне умного человека — человека, обладающего высоким положением и статусом в обществе. Допустим, он хочет утаить правду о совершенном преступлении, спрятать ее в безопасном месте. Возможно, тут ему и пригодится психология признания на допросе, о которой я только что рассказывал. Человек собственными руками собирает малейшие доказательства своей вины и фиксирует результаты расследования на бумаге. Затем он вручает этот документ тому, кого больше всего боится, то есть индивиду, без сомнения, способному разгадать секрет. Но такова уж человеческая натура и логика… не в силах поверить в искренность подобного покаяния, она непременно породит иллюзию и оправдает преступника. В этот момент тот упрочит свое шаткое положение и обеспечит себе практически полную безопасность. И как только эта иллюзия явится на свет, разрушить ее будет практически невозможно. Каждый новый факт, доказывающий вину преступника, лишь послужит ее упрочнению, и зона его безопасности таким образом только расширится. Более того, чем умнее будет человек, вовлеченный в эту игру, тем глубже окажется его иллюзия! Ну что, понял?
В таких документах слиты воедино серьезнейшие примеры психологии признания и первоклассные проявления психологии сокрытия. Возможно, для криминологии эти документы даже важнее, чем мое завещание… Понимаешь? И потом…
