Анна Одина - Магистр

Замок Хатива нервировал молодого человека, парализовал сознание, беспомощно метавшееся среди камней толстых тысячелетних стен. Он кинул тонкую черную папку на стол.

– Вот, – сказал он, тщательно выговаривая слова, будто надеясь найти в этом процессе успокоение и замедлить бег мыслей, – здесь все, о чем вы просили, и еще кое-что. – Он взъерошил волосы левой рукой. Правую как магнитом присосало к заветному карману. – Должен заметить, – продолжил он, – что ваша организация и впрямь мастерски заметает следы.

Его собеседник чуть приподнял брови и еле заметно склонил голову. Манера эмоционально бросать вещи на стол его положительно не устраивала, но пока ему было интересно посмотреть на развитие событий.

– Необычайно лестно слышать такую характеристику из ваших уст, Фуке. Однако, как вы выразились, «заметание следов» всегда казалось мне малодостойным и скучным занятием. В первую очередь, пожалуй, из-за формулировки – она слишком напоминает популярные сказки о лесных животных. Что до… нашей организации, то она просто чисто работает. Ничего не приходится «заметать».

Молодой человек, названный Фуке, нервно улыбнулся.

– Видимо, так оно и есть, господин магистр, – признал он. – И все же мне удалось кое-что разузнать о вашей компании. Соблаговолите ознакомиться с первыми страницами в папке.

– С радостью сделаю вам приятное, Фуке, – искренне согласился человек за столом, – и соблаговолю, – последнее слово он произнес так, что молодой человек невольно поежился.

Магистр пробежал глазами по диагонали первые две страницы, после чего закрыл папку и, сложив домиком тонкие пальцы, поднял безмятежный взгляд на своего гостя.

– Проницательно, – признал он с весельем в голосе. – Чего же вы теперь ожидаете? Все это, милейший, дела давно минувших дней.

– Последнее описанное там «дело» произошло всего лишь год назад… – пробормотал молодой человек.

– У всех разные отношения со временем, – философски заметил магистр. – Для вас год – это недавно, а для меня – иная геологическая эпоха. Все зависит от насыщенности жизни.

– Вы циник, манипулятор и убийца! – закричал молодой человек, внезапно потеряв контроль над собою с такой легкостью, с какой с горячего молока сдергивают остывшую морщинистую пенку. Выхватив из-под полы револьвер, он четыре раза выстрелил в хозяина замка.

Магистр с аккуратным изяществом повел рукой, а затем показал ее Фуке. Тот увидел: меж пальцев его противника, сложенных на манер ладони Будды, были зажаты пули. Фуке шумно вдохнул.

– А ведь вы так хорошо шли, – с сожалением сказал человек за столом и выпустил в воздух голодно жужжавшие кусочки свинца.

Фуке упал.

Москва осталась далеко впереди. Забудьте о ней, насколько это возможно, и вместо серых непрозрачных вод Москвы-реки представьте другие серые воды, подпирающие волнами край земли. Эти волны кажутся холодными даже несмотря на то, что стоящий над ними город залит солнцем. Вода в больших количествах человеку и вредна, и враждебна: если вглядываться в нее как в бездну, можно увидеть ее безмятежную, чужеродную душу и испугаться насмерть. Попытаемся же вглядеться и не испугаться.

Представьте теперь, как зимней порой на эти воды налетает снег. Мало кто – разве что жители города, нависшего над волнами, – видел, какими беззащитными тогда становятся узкие набережные, широкая площадь, соборы, мостовые и мостики под этим пусть недолгим снегом. Представьте этот город во времена купцов, отправлявшихся отсюда на покорение рая, а если и не рая, то выстланного шелком пути и неведомой желтой страны, обнимающей уже совсем другие неприветливые воды – на другом краю земли, на востоке. Представьте дремлющую до поры чуму, заразу и миазмы, таящиеся в роскошных тканях, пастозные лица, побелевшие от страха, богатства, сырости и неизменных масок – столь же естественных здесь, как черные плащи с крылатками, плоские треуголки и укрывшаяся в складках одежды сталь.

Представили? Теперь повернитесь к морю спиной. Для ориентации на местности важно, что крылатый лев, животное покровителя города евангелиста Марка, сидит на колонне справа от вас; если проследить направление взгляда каменного хищника, можно увидеть: смотрит он вдоль побережья, мимо Дворца дожей, угол которого почти упирается льву в каменный бок. Мы сориентировались в пространстве, понимаем, в каком месте стоим, и можем отвлечься теперь от камней Serenissima – Светлейшей Венеции.

Итак, серая непрозрачная вода у вас за спиной, и если закрыть глаза и не обращать внимания на белый день и людскую речь, можно попытаться услышать ее. Если вам мешает гомон площади – обернитесь к воде снова, не открывая глаз. Идите вперед, сколько сможете, до самой кромки мостовой, только осторожно, чтоб не упасть – если не в воду, то в закрытую синим чехлом гондолу. Остановитесь. Напомним: слева и сзади от вас – Дворец дожей, почти тысячу лет правивших этой новой Атлантидой, республикой, пристегнутой к берегу почти символически. Теперь представьте, как дож в смешном красном колпаке, похожем то ли на рог, то ли на башмак, и в мантии цвета, называемого «венецианским алым», покидает дворец, в сопровождении всех этих Орсеоло и Градениго обходит вас справа и церемониально погружается на галеру.

Можете открыть глаза и купить мороженое – ведь вам предстоит представить еще очень многое. Например, чудовище Букентавра, или по-местному – Бучинторо. Но перед тем как воображение нарисует у вас в голове помесь Буцефала с его великим наездником, почувствуйте все-таки ее, эту серую, холодную, высокомерную воду.

Вы летите над нею – низко, очень низко, так, что до вашего лица доносит брызги, и всматриваетесь в волны, проникаете в них взглядом, и очертания еще совсем недавно залитого солнцем берега наконец пропадают за вашей спиной… за вашим радужным хвостом, и вот вы уже внутри. Воздух остался наверху, вы поднимаете голову и видите его, видите золото солнца, искрящееся в прозрачном пространстве дня, но день вас не волнует. Вам важно то, что внизу, ниже, ниже… дна не видно, но вам туда, во тьму.

Что призывает вас? Какая гибельная сирена? Serenissima? Чего она хочет? В темной глубине почти ничего не видно, но зов – беззвучный, неотторгаемый, собирающий все желания и помыслы в один мощный канат, – тянет вниз так, будто на сердце повесили гирю.