Таким образом, чувства сами собой исключались из нацистского кодекса.
Итак — его, Брауна, предназначали к тому, чтобы убивать людей.
Прекрасно: они это хотят — они это получат.
Северин Браун будет убивать.
Ум Северина Брауна быстро окунулся до самого дна в новую нацистскую культуру.
Погружение это было настолько глубоко и настолько резко, что не допускало и тени какой-то жалости, ужаса или стыда.
Вместо псалмов здесь слышался только ружейный треск. Вместо молитвы — были мольбы обреченных людей.
А самым главным в этой черной мессе были острые, режущие слова:
— На изготовку! Целься! Пли!
Все это началось на следующее же утро, после прибытия Брауна в казармы, где он был разбужен в пять часов утра резким стуком в железную дверь.
Он быстро оделся, как ему было приказано, натянул на себя новую черную рубашку, твердые, словно накрахмаленные штаны, блестящие сапоги.
Все это показалось ему так просто и естественно.
Вчера еще он был арестованным, который самым фактом своего существования вредил государству, сегодня — спасенным под сенью того самого темного плаща, который он так боялся и презирал.
Затем он выпрыгнул из комнаты и в течение нескольких холодных и бесстрастных минут стоял так, ожидая, пока в коридор вошла шеренга людей в таких же черных рубашках. Их было всего двенадцать человек и двое из них были такие же новички, как он сам, тихие и молчаливые.
— Ну, как дела, новичок? — сказал ему кто-то из этих людей. — Кофе еще не перелилось через край?
— Ни капельки, — быстро ответил он.
Но возможно, что это было еще впереди.
В самом деле, как можно считать убийство каким-то патриотическим праздником, когда все эти убитые могли быть старыми знакомыми людьми, говорившими на том же самом немецком языке, людьми, которые еще так недавно весело пели и смеялись на родной германской земле; людьми, которые не просили ничего, кроме права говорить и думать так, как это им захочется.
Небо было сплошь серое. Дул мокрый ветер, когда команда расселась по неизбежным «мерседесам» и отправилась к месту назначения.
Они проехали несколько миль по тихому еще городу, переехали западную границу его и оказались в предместье.
Это был Лихтерфельде; Браун слабо помнил это место.
Здесь несколько десятков лет тому назад Германия подготовляла кадры офицеров дли своей армии: кадетский корпус, существовавший в те времена, был гордостью страны.
Теперь залы корпуса давным-давно покрылись грязью, а его учебные плацы служили бойнями, на которых предавались смерти свои же германцы.
Было еще холодно, когда отряд чернорубашечников въехал в массивные ворота. Люди быстро выскочили из автомобилей и быстрым шагом прошли через покрытый еще утренней росой двор. Тут каждый занял свой пост, а адъютант, принесший оружие, обратился к ним с обычным приветствием:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — выкрикнуло двенадцать глоток.
— Я даю каждому из вас ружье, — продолжал адъютант. — Но только одиннадцать из них заряжено. Один из вас будет стрелять холостыми патронами.
Губы Северина Брауна слегка изогнулись в усмешке.
Зачем пытаться обманывать чью-то совесть перед уже раскрытыми бесчисленными могилами?
— После каждого залпа вам будут выдаваться новые ружья, — продолжал адъютант. — Вы будете молчать. Вы будете стрелять по команде. Вы будете целиться в сердце или в голову!
— Было бы жалко, — добавил он с легким маленьким смешком, — не попасть в нужную точку.
Так поднялся черный занавес спектакля смерти.
Мишени вышли из ближайшей двери. Эти бледные, изможденные существа машинально выходили одно за другим, как привидения.
— На изготовку!
— Целься!
— Пли!
Мишени как скошенные повалились на землю, словно это была мягкая подушка, на которой они могли наконец-то отдохнуть от своих страданий.
— На изготовку! Целься! Пли!
Некоторые из жертв пробовали в последнюю минуту жизни проклинать фюрера, но очередная пуля быстро прекращала эти проклятия.
— На изготовку! Целься! Пли!
Горячий красный ручеек медленно катился по земле.
Свежий, сырой запах крови уже чувствовался в воздухе. Он дошел до мозга Северина Брауна, охватил этот уже больной мозг и, закружившись вокруг него, завладел им целиком.
Северин Браун почувствовал, что ненавидит уже этих дрожащих, напуганных людей, стоящих под дулом его ружья.
Они могли быть врагами Рейха на самом деле. Почему нет?
Их немигающие от страха глаза были целью. Целью были скорбные рты. Долой все это!
Человек, стоящий около, отдает приказ. Дуло ружья существует для того, чтобы убивать.
— На изготовку! Целься! Пли!
После каждого залпа тела убитых стаскивались в одну кучу и потом бросались в один огромный костер.
Тяжелый удушливый запах горелого человеческого мяса висел над Лихтерфельде, как дыхание чумы, и напуганные жители предместья закрывали окна и сердца для того, чтобы не чувствовать этого запаха, не слышать гула выстрелов.
А когда все было окончено, чернорубашечники рассыпали золу от этих смешавшихся тел по ящикам, которые были потом разосланы по осиротевшим домам.
Но не всегда эти процедуры проходили гладко.
В то утро, когда Северин Браун впервые надел свою черную рубашку, произошел казус, весьма характерный для нацистского стиля работы.
Браун только что опустил дуло ружья после произведенного выстрела, как у ворот раздался резкий визг остановившегося «мерседеса».
С переднего сиденья машины спрыгнул человек с коротко подстриженными усами и побежал к плацу. Когда он отдавал салют адъютанту, все его медали зазвенели.
— У вас есть в списке человек по имени Вильгельм Шталь? — резко спросил прибывший.
— Одну минуту, господин знаменоносец! — сказал адъютант, нервно проводя по листу. — Да, есть. Но…
— В чем заключалось его преступление? — нетерпеливо продолжал знаменоносец.
— Он… он пересылал за границу деньги… Он вполне заслужил свою кару.
— Кару? Вы хотите сказать?
— Да, — пожал плечами адъютант. — Он был расстрелян час тому назад.
Лицо знаменоносца покрылось багровым румянцем.
— Ах, Боже мой! — воскликнул он. — Какая ужасная неприятность!
— Но человек этот был осужден к расстрелу вчера ночью. Я был на суде. Он был виновен.
— Он имел защитника?
Лицо адъютанта исказилось недовольной гримасой.
— Но… но, господин знаменоносец, вы ведь знаете, как происходят эти суды?
