У некоторых опустились руки. Они забыли самих себя. Их глаза широко открыты.
Окаменевшие.
— Вы должны поприветствовать его, — говорю я.
Они падают на колени.
Это странно — иметь такую власть. Интересно, гордится ли мой отец тем, что создал. Я могу опустить тысячи взрослых мужчин на колени, сказав всего несколько слов; но только с помощью его титула. Эта ужасная вещь, вызывающая своего рода привыкание.
Я считаю ровно пять ударов в голове.
— Встать.
Они поднимаются. А после маршируют.
Пять шагов назад, вперед, стоя на месте. Поднимая левые руки вверх, они сгибают их в кулаки и падают на одно колено. На этот раз я не даю команду «встать».
— Готовьтесь, господа, — говорю я им. — Мы не успокоимся, пока не будут найдены Кент и Кишимото, а г-жа Феррарс не будет возвращена на базу. Я обсужу это с Верховным Командующим в ближайшие двадцать четыре часа; наша новая миссия в скором времени будет четко ясна. Тем временем, вы должны понимать две вещи: во-первых, мы должны ослабить напряжение среди жителей и напомнить им про обещание о новом мире. А, во-вторых, быть полностью уверенными в том, что предатели Кент и Кишимото будут найдены.
Я прекращаю говорить. Рассматриваю выражения их лиц.
— Пусть их судьбы послужат примером для вас. В Восстановлении предатели не приветствуются. И мы не прощаем такого.
Один из людей моего отца ждет меня за дверью.
Я смотрю в его сторону, но не так долго, чтобы разглядеть черты его лица.
— Государство — это ваш бизнес, солдат.
— Сэр, — говорит он, — мне поручено сообщить вам, что Верховный Главнокомандующий ожидает вас к ужину в своих апартаментах к восьми часам вечера.
— Полагаю, ваше сообщение успешно доставлено. — Я двигаюсь к двери, чтобы открыть ее.
Он делает шаг вперед, блокируя мне путь.
Я поворачиваюсь к нему лицом.
Он меньше меня примерно на фут: он проявил неуважение; даже Дэлалью не позволяет себе такого. Но, в отличие от моих людей, подхалимы под руководством моего отца считают себя счастливчиками. Быть членом элитной гвардии Верховного Главнокомандующего считается честью и хорошей привилегией. Они ни перед кем не отвечают, кроме него.
И прямо сейчас этот солдат пытается доказать мне, что он выше по званию.
Он завидует мне. Считает, что я недостоин быть сыном Верховного Главнокомандующего Восстановления. Практически, это написано на его лице.
Я должен сдерживаться, чтобы не рассмеяться, когда заглядываю в его холодные глаза и вижу там черную яму, что является его душой. Рукава его пиджака засучены выше локтя, поэтому татуировки просто выставлены на показ. Четкие черные чернильные полосы обволакивают его предплечье, переходя в красный, зеленый и синий — единственный цвет, что говорит о высоком звании солдата. Я всегда отказывался от этого бредового ритуала.
Солдат по-прежнему смотрит на меня.
Я склоняю голову в его сторону и приподнимаю брови.
— Требуется, — говорит он, — чтобы вы подтвердили приглашение.
Я пользуюсь моментом, чтобы принять решение, хотя ни одно из них не является моим.
Я, как и все марионетки этого мира, полностью подчинен собственному отцу. Это правда, что мне приходится бороться день ото дня: я никогда не мог ответить человеку, который держал свой кулак у моего позвоночника.
И это заставляет меня ненавидеть самого себя.
Я встречаюсь со взглядом солдата и удивляюсь, что на мгновение, если это можно так назвать, я теряю хладнокровие.
— Считайте, что оно принято.
— Да, с…
— Но в следующий раз, солдат, вы должны находиться на расстоянии не менее пяти футов от меня, пока не получите разрешение.
Он ошеломленно моргает:
— Сэр, я…
— Вы путаете кое-что, — обрываю я его. — Считаете, что работа на Верховного Главнокомандующего позволяет вам иметь неприкосновенность и освобождает от правил, что регулируют жизнь остальных солдат. Но тут вы ошибаетесь.
Его челюсть напрягается.
— Никогда не забывайте, — говорю я уже более спокойным тоном, — что если я захочу делать вашу работу, я могу легко ее получить. Но также не забывайте, что человек, которому вы так рьяно служите, научил меня стрелять из ружья, когда мне было девять лет.
Его ноздри раздуваются. Он глядит прямо перед собой.
— Доставьте свое сообщение, солдат. И запомните еще одно — никогда больше не говорите со мной снова.
Его глаза сосредоточены на точке, где-то позади меня; плечи неподвижны.
Я жду.
Его челюсть по-прежнему туго сжата. Он медленно поднимает руку, отдавая честь.
— Свободен, — говорю я.
Я закрываю дверь своей спальни и прислоняюсь к ней спиной. Мне нужна минута. Я тянусь к бутылочке, оставленной на тумбочке, и вытряхиваю две квадратные таблетки, затем кладу их в рот и закрываю глаза, ожидая, пока они растворятся. Темнота, обрушившаяся на мои веки, кажется мне таким облегчением.
В памяти всплывает ее лицо, что заставляет меня прийти в сознание.
Я сажусь на кровать и опрокидываю голову на руку. Я не должен думать о ней сейчас. У меня есть время для сортировки документов, и дополнительный стресс из-за присутствия моего отца, с которым я борюсь. Ужин с ним должен быть зрелищным. Душераздирающим зрелищем.
Я жмурю закрытые глаза еще сильнее и вновь пытаюсь построить стены, которые очистят мой разум. Но в этот раз это не работает. Ее лицо продолжает появляться, а блокнот, лежащий в моем кармане, словно дразнит меня. И я начинаю понимать, что какая-то малая часть меня не хочет забывать о ней. Какая-то часть меня любит эти мучения.
Эта девушка уничтожает меня.
Девушка, которая провела весь прошедший год в психиатрической больнице. Девушка, которая пыталась убить меня своим поцелуем. Девушка, которая убежала от меня с другим мужчиной.
Конечно, в эту девушку я и влюбился.
Я зажимаю рот рукой.
Я схожу с ума.
Я стаскиваю с себя сапоги. Оказываюсь на кровати и позволяю голове коснуться подушки.
Я помню, как она спала здесь. В моей постели. Она проснулась в этой кровати. Она была здесь, а я позволил ей уйти.
Я не смог.
Я потерял ее.
Я даже не помнил, как дотянулся до кармана, как взял блокнот, пока не увидел его перед своими глазами. Смотрю на него. Изучаю выцветшую обложку, пытаясь понять, где она смогла приобрести эту вещь. Она, должно быть, смогла украсть ее откуда-то, хотя где это произошло, я понятия не имею.
