Я иду по заросшему мелким сосняком полю. Когда-то здесь выращивали рожь, но заброшенное поле быстро захватили сосновые подростки. И еще через несколько десятков лет здесь будет бор. И я рад этому, потому что это мой любимый вид леса.
Перейдя проселочную дорогу, я захожу в смешанный лес — ель, осина и береза. Сразу же нахожу первые грибы. Молодой подосиновик с красной шляпкой. И рядом его брат. Дальше метрах в десяти светло-коричневый подберезовик.
Я нагибаюсь к каждому грибу, аккуратно срезая их под корень. Оставляя нетронутой грибницу, я сохраняю жизнь. Так меня научил отец. И это единственное, что намертво осталось в памяти о том человеке, который должен был стать образцом для подражания навсегда.
Сейчас, через столько лет, я хотел бы вернуться в детство. Не думаю, что у меня бы что-то получилось, но ведь я даже не попытался. Я помню добрые глаза, когда он был трезвый. Совместные походы в лес, когда за один день я узнавал так много о природе, о людях и о жизни. Там, среди мощных сосен, стремящихся вверх, к небу и солнцу, он был самим собой, и я должен был это понять тогда.
А не сейчас. Когда невозможно всё вернуть.
Я помню вкус оладушек утром, когда, проснувшись, приходил на кухню. Слова любви, выраженные во вкусной стряпне, которые я не понимал. Он жил ради меня, но я видел только пропасть, на краю которой он стоял. Мне надо было просто подойти к нему и протянуть руку, но — каждый сам выбирает свой путь. Так мне сказала мама, и я, маленький мальчик с большими глазами поверил ей. А кому же мне еще верить. Да и как не поверить, если я прекрасно помню дни, когда в глазах отца не было ничего, кроме мутного омута опьянения. Я боялся, что в этой трясине живет безумие. Мой папа — сумасшедший дебил, пропивший мозги — так говорила мама. Она еще много что говорила, и я, как губка, впитывал эти слова.
А там, в глубоких глазах отца навсегда поселилась боль и разочарование. Грусть и меланхолия бытия. Он слишком слаб духом, чтобы выжить в этом мире. Чтобы стать чем-то большим для меня. Чтобы я мог гордиться им.
Я срезаю подосиновик на толстой ножке и вспоминаю теплую крепкую руку отца, который потерялся среди людей, выйдя из леса.
Я складываю гриб в корзину и грустно улыбаюсь — смотри, сынок, среди белого ягеля в сухом сосновом лесу растут белые грибы. Просто нагнись, и ты увидишь коричневые шляпки.
Я выпрямляюсь, вдыхаю лесной воздух полной грудью и говорю — прости меня, папа, ты знаешь, что я тебя люблю, и мне надо было говорить тебе об этом. Я должен был сказать тебе эти простые слова — папа, я тебя люблю.
Не уверен, что он услышит меня, но, главное, чтобы я сам услышал себя. Пусть через время, я прошу прощения. Наверняка его дух живет где-то здесь, может быть вот в этой сосне, и он сейчас слышит меня.
Я прижимаюсь руками и лбом к коричневой коре.
Я повторяю то, что в детстве не сказал ни разу.
Папа, я люблю тебя, прости, что говорю тебе это только сейчас.
Я верю, что Бог тоже просит прощение у каждого человека, который приходит к нему.
Набрав полную корзину грибов, я иду к ближайшему пригорку. Сбросив рюкзак с плеч, я неторопливо собираю хворост. Солнце подбирается к вершинам дальних елей, и это значит, что у меня еще есть время. Я подношу спичку к бересте. Огонь с треском пожирает предложенную пищу.
И я снова смотрю на танец огня. Этим цветком можно любоваться вечно.
Костер разгорается. Подкинув крупный хворост, я спокойно любуюсь танцующей Богиней. Я знаю, она сейчас со мной. Через полчаса яркий танец затухает, превращаясь в медленный танец любви. Нахожу две крепкие рогатки и втыкаю по бокам от огня. Прямая березовая ветка, которую я заостряю ножом. Нанизываю тушку кролика. И водружаю над яркими горячими углями.
Я медленно вращаю вертел, глядя, как редкие капли жира падают в огонь, вспыхивая на углях. Я вдыхаю запах кролика.
Я слышу голос Богини:
«Люди, как тени, идут своим путем, кто в правильном направлении, а кто-то идет совсем не туда. Бредут, как стадо. Но у любого стада всегда есть те особи, которые идут впереди. И те, которые идут сзади. Те, что спереди, умрут первыми. У тех, что сзади, будет шанс, но они тоже умрут.
И всегда есть те люди, которые отбиваются от стада. Они идут своим путем. Эти выживут.
Будь другим.
Иди своей дорогой».
Шаг за шагом — путь в вечность из темного зимнего леса. Бесконечная тропа среди сугробов и мрака зимнего леса. Мне кажется, что я уже так давно иду по этой дороге, что должен бы выйти к свету. Но каждый раз, когда я поднимаю голову, свет далеких фонарей всего лишь манит мнимой близостью.
Мария Давидовна задумчиво смотрела на экран монитора. На чистом листе текстового редактора черные буквы заголовка и несколько десятков строк вымученного текста. И всё. Она должна написать заключение по Макарову, из прокуратуры уже звонили и спрашивали, когда ждать результат. Но она сейчас думала о Михаиле Борисовиче Ахтине. Впрочем, Мария Давидовна думала о нем в последние дни почти всегда. Даже ночью, когда он приходил в её сны. И эти сновидения ей нравились.
Услышав какой-то посторонний звук, она не сразу поняла, что кто-то стучит в дверь.
— Да, войдите, — громко сказала она. И повернулась к двери.
— Здравствуйте, Мария Давидовна, — майор Вилентьев, как ни в чем не бывало, улыбался, стоя на пороге, — я могу войти?
— Да, конечно, вы уже это сделали, — кивнула она, и показала на стул, на котором обычно сидели пациенты, — садитесь здесь, Иван Викторович. Я сейчас.
Майор сел, положив черную папку на колени, и молчал, пока она сохранила текстовый файл, и, нажав на кнопку, превратила голубой экран в черный прямоугольник. Затем, сняв очки для компьютера, она повернулась к посетителю.
— Если вы здесь, то, значит, вы поняли, что это не Парашистай, — сказала Мария Давидовна спокойным голосом, пристально глядя в глаза Вилентьеву. Майор поморщился и повернул голову в сторону, словно хотел осмотреться в кабинете. Книжный шкаф, забитый специальной литературой, спокойный натюрморт на стене, светло-коричневый стол со стопками бумаг на краю, ваза с розой на подоконнике. Хаотично перемещающийся по предметам обстановки взгляд. Она знала, что признать себя неправым может далеко не каждый мужчина.
— Ладно. Давайте, Иван Викторович, говорите, с чем пришли.
— Сегодня рано утром было третье убийство. Снова молодая девушка. И снова типичный набор — удар по голове, выдавленные глаза, вскрытый живот и изнасилование. Отличие от предыдущих двух случаев только лишь одно. Теперь у нас есть свидетель, — Вилентьев говорил сухими отрывистыми фразами, словно говоря, что как бы там ни было, он не собирается извиняться и ни в коем случае не перестанет подозревать в происходящих сейчас убийствах Парашистая.
