— Да я вижу.
— А вы… давно?
— Семь лет уже.
— Вот это да! А я думал нежильцы столько не живут.
— А кто мешает? Я тут себе тихонько пристроился, живу помаленьку. Есть тут один, так он вообще пятнадцать лет… Тут нас несколько бомжей, человек семь.
— И все нежильцы?
— Да вообще почти все бомжи нежильцы. Разве живой человек станет так жить? Это только нежилец, у которого духу не хватает наверх шагнуть… — мужичок грустно вздохнул. Ну кто устроится — тот еще может жить как нормальный. Много сейчас таких ходит, у меня уже глаз наметанный, идешь по улице — каждый десятый нежилец.
— Не может быть!
— Может. Скоро поймешь, научишься различать. А сам-то давно? — мужичок неопределенно кивнул куда-то вверх.
— Несколько дней.
— И долго собираешься оставаться?
— Не знаю. Не хочется пока. Слушайте, а что там… — я тоже кивнул головой наверх, — после смерти?
— Хе! Поди узнай, расскажешь нам. Оттуда еще никто не возвращался. Закрывают глаза, уходят — и с концами. Или того, бац — и на небесах.
— Это как? — удивился я.
— Молча. Геройски.
— В смысле?
— Ну вон. — мужичок кивнул на танк, объемно едущий на нас из гранита.
— Николай Филозов? А что он?
— Ну читай внизу, не видишь что ли?
— Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза. Ну и что? — я вопросительно глядел на мужичка.
— Ох и молодежь пошла! Тебя в школе не учили, что звание Героя Советского Союза дается только один раз?
— Да, вроде припоминаю…
— Ну? Смекаешь? — нетерпеливо сказал мужичок.
— То есть второй раз — посмертно?
— А то ж! Он еще полгода воевал нежильцом, только уже в пехоте, а потом обвязал себя гранатами и под фашистский танк бросился. Душу мигом и разметало.
— Да-а-а… А откуда вы все это знаете?
— Да здесь раньше висела доска, там все и было сказано. А потом ее кто-то отвинтил. Ну знаешь, бронза — ценный металл, а тут она здоровая такая… Наверно в рай попал.
— А те, кто сами уходят, те в ад что ли?
— Это уж как сложится.
Я все смотрел на молодое лицо, годами тускневшее на старой кладбищенской керамике. Было в этом лице что-то такое… Либо раньше умели так фотографировать, либо действительно этот парень знал для чего живет и умирает.
— Да… — сказал я наконец, — геройски жил, геройски умер.
— Камикадзе. — сказал мужичок.
— Что?
— Нежилец-воин. В переводе с японского «ками» — означает дух, нежилец, а «кадза» — воин.
— Вы знаете японский?
— Хе… — мужичок горестно вздохнул, — Семь лет назад я еще был заведующим кафедрой в институте иностранных языков. Это я теперь все уже позабыл пока с бомжами здесь околачивался…
Я поспешил перевести разговор на другую тему и кивнул снова на памятник.
— Я бы так наверно не смог…
— В смысле? С гранатами под танк? А чего мешает?
— Ну не знаю… Как-то…
— Да все равно же там будешь, какая разница как уходить, самому по себе или под танком? Конец-то один для всех. Но под танком — героем, сам по себе — человеком, а если будешь шляться — то под забором, бомжом помрешь, парень…
Последние слова прозвучали зло, и мне показалось, что это упрек. Я обиделся.
— А чего сразу я? Что вы сами не уходите?
— Я… — Мужичок вздохнул. Затем виновато огляделся вокруг, словно в последний раз. — Да пожалуй ты прав, хватит, засиделся. Все духу не было, трусил. Теперь наверно смогу. Просто решиться… Если не сейчас, то… Все, сейчас. Прощай, спасибо тебе. Может свидимся.
— Э, э! Стой, я пошутил! — я дернулся к нему, но было поздно — мужичок решительно закрыл глаза и на всякий случай еще прижал их ладонями.
Он стоял и медленно вплавлялся в теплый майский воздух, растворяясь. Через несколько секунд остался только его контур, словно выгнутый в пространстве из тонкой стальной проволоки, затем исчез и он, и на землю упал пустой пыльный ватник.
— Аркадий, вот ты где! — из-за оградки выскочил Глеб, — Ты с ума сошел, тебя там все ищут! Мы уже две процессии вне очереди пропустили! Где ты шляешься?
Я молча указал ему на ватник. В горле стоял комок.
— Чего это такое? — Глеб с подозрением уставился на ватник.
— Только что здесь был нежилец, бывший профессор. Только что он ушел.
Глеб понял что я говорю совершенно серьезно, секунду помолчал, переминаясь с ноги на ногу, но затем все-таки решительно дернул меня за рукав.
— Пошли быстрее! Тебе сейчас родичи такую взбучку выдадут!
— Пусть попробуют.
— Пошли, пошли.
Мы вернулись в новую часть кладбища. Никакой взбучки не было, хотя все на меня смотрели с укором, лишь мать сказала звенящим шепотом что я позорю семью, а отец сквозь зубы произнес, что дома со мной еще поговорит.
Похороны прошли быстро, местные молодчики энергично закидали яму землей, и родственники стали собираться к нам домой на поминки. Глеб уехал в институт — он теперь все-таки решил попытаться успеть к сдаче курсовой. Юлька отозвала меня в сторону. Глаза ее был темными от набухших слез.
— Аркашенька, прощай… — она нежно обняла меня.
— Ну я еще пару дней здесь… — сказал я неуверенно.
— Прощай, мы больше не увидимся. Я тебя всегда буду помнить. — она заплакала.
— Но мы можем еще увидеться завтра… — я чувствовал, что снова появился комок в горле, не хватало еще и мне расплакаться.
— Мне тяжело, Аркашенька. — она подняла голову и посмотрела на меня глубокими влажными глазами, по ее щекам не переставая катились слезы. — Мне очень тяжело. Надо прощаться, это только пытка и тебе и мне. Я не могу… Если бы ты знал как мне… Я не могу… — она снова упала мне на грудь и лишь тихо вздрагивала в беззвучном плаче.
— Прощай, Юлька. Прощай, мой воробышек. — я прижал ее к себе как прижимал когда-то.
Мы стояли неподвижно еще несколько минут, и родственники, ожидавшие в отдалении, стали искоса на нас поглядывать. Наконец мы разжали объятия, Юлька повернулась и быстро зашагала к чугунным воротам кладбища.
Я вернулся к родственникам, мы сели в автобус и выехали с кладбища. Из окошка я увидел Юльку — она шла по обочине с белым платком в руке.
Из приличия я немного посидел с родственниками, но вскоре тихо ушел и поехал на работу. Программа как назло все еще не хотела оживать — то одно не ладилось, то другое. Вечером я позвонил родителям и сказал что остаюсь на ночь. Просидел всю ночь и весь следующий день. Вечером второго дня позвонил на работу отец, требовал чтобы я немедленно приехал домой. Я сказал, что доделаю работу и тогда вернусь. Завтра. Но завтра не получилось, и я просидел безвылазно еще три дня. Наконец все было готово, я звякнул Михалычу и сказал, что можно приезжать. Затем дозвонился матери и попросил приехать с паспортом чтобы оформить договор на нее. Тут у нас произошел большой скандал — мама кричала что я негодяй, что я вгоняю ее и отца в гроб, что я позор семьи. Сначала я говорил вежливо, что-то объяснял, доказывал, приводил аргументы, но она оставалась непреклонной, никуда ехать не собиралась и требовала чтобы я немедленно бросил все и явился домой для разговора. Тогда я позвонил отцу на работу и теперь мы поругались еще и с отцом. Наконец я сказал, что сегодня зайду домой и швырнул трубку. Вошел Михалыч с бланком.
