Жаль только, Агнцу, при всем проворстве его разума, при всей изобретательности, не удавалось сохранять их в живых. В большинстве случаев это было не важно, однако существовало несколько скотов, ставших под ужасной эгидой его созданиями в соразмерности своей просто великолепно идиотичными. И не только это – они, с их занятной взаимной перекличкой человека и зверя, доставляли ему непрестанное сардоническое упоение – примерно как карла, потешающий короля. Но не надолго. Самые своеобразные умерли первыми, а поскольку весь процесс преобращения был по природе своей настолько сверхъестественным, даже Агнец находил затруднительным установить, что убивало его подопечных, а что оставляло в живых.
Почему присутствовала в сложном характере Агнца не только злая, жгучая, точно язва, едкость, никто не смог бы сказать, но правда и то, что один лишь вид человеческого существа изменял сам окрас Агнцевой плоти. Так что залезть в глубину человечьей души и отыскать там, между мирских личин, ее эквивалент и аналог, было для него не только забавой, но и демонстрацией омерзения – глубокой и яростной ненависти ко всему человеческому.
Долгое время минуло с последней смерти, когда человек-паук, моля о помощи, скорчился и иссох на глазах у Козла и Агнца, и мгновенно рассыпался в прах. Для Агнца он был подобием компаньона – в тех редких случаях, когда Агнец пребывал в настроении водить с кем-то компанию. Ибо Паук сохранил определенные качества мозга, органа паутинистого и тонкого, и временами, когда Агнец сидел по одну сторону маленького стола из слоновой кости, а Паук – по другую, они вели долгие интеллектуальные сражения, имевшие отдаленное сходство с шахматами.
Однако существо это скончалось, а из всех былых придворных уцелели только Козел и Гиена.
Этих, похоже, убить нельзя было ничем. Они жили себе и жили. Агнец по временам сидел, уставясь в их сторону, и хоть видеть он не мог ничего, зато уж слышал-то все. Слух и нюх его были настолько остры, что, хоть две твари и Мальчик находились еще от него в долгих лигах, белый владыка, сидевший, распрямясь и сложив на груди ручонки, уже отчетливо слышал их и обонял.
Но что за призрачный, незнакомый запах плыл к рудникам вместе с более едкими смрадами Козла и Гиены? Поначалу в позе Агнца ничто не менялось, но затем белая голова его откинулась к спине, хоть все остальное тело осталось недвижным. Млечно-белые уши выставились вперед, чуткие ноздри подрагивали с быстротою гадючьего языка или крыльев пчелы, когда зависает она над цветком. Глаза слепо уставились во тьму наверху. Повсюду вокруг, в самых темных углах или там, где свет ламп злорадно играл на возносящихся ярус за ярусом корешках библиотеки, совершалось нечто совсем новое, что-то сдвигалось, набирая скорость. Непроницаемый Агнец, никогда никаких чувств не выказывавший, разлучился на миг со своей природой, ибо он не только отъял, так сказать, голову от плеч, – настолько подчеркнутой стала оцепенелость его осанки, – но и почти незримая дрожь пробежала по его незрячему лицу.
Аромат близящейся жизни становился с каждым мгновеньем острее, хоть расстояние между подземными копями и спотыкающимся трио составляло еще многие мили. Все трое, возглавляемые Гиеной, прошли к этому времени немалую часть той страны. Они оставили позади бездвижные леса и достигли пояса иссохших кустарников, сквозь которые теперь и брели. День уже лишился знойности, а голод довел Мальчика до слез.
– Что это делается с его глазами, дорогуша? – спросил Козел, указывая тем, что походило на руку без ладони, поскольку длинные полукрахмальные и грязные манжеты тянулись намного дальше ладоней и пальцев. – Остановись на миг, Гиена, любимый. То, что с ним происходит, о чем-то мне напоминает.
– Ах, вот оно что, да неужто, отродье зеленой вони? И о чем бы это? Ну?
– Взгляни и увидишь сам, своими прекрасными, проницательными глазами, – ответил Козел. – Видишь о чем я? Поверни ко мне голову, Мальчик, чтобы поспорившие о тебе, смогли вполне насладиться выражением твоего лица. Ты видишь, Гиена, дорогой, разве все не так, как я тебе говорил? Его глаза полны осколков разбитого стекла. Потрогай их, Гиена, потрогай! Они теплы и влажны, и посмотри, – по обеим его щекам струится влага. Это напоминает мне о чем-то. О чем бы?…
– Откуда мне знать? – озлобленно рявкнул Гиена.
– Посмотри, – продолжал Козел, – я могу погладить его по векам. Как рад будет белый наш господин переделать его!
Смутный, бесформенный страх пронизал Мальчика, хоть он и не мог знать, что подразумевает Козел под «переделкой». Не вполне сознавая – почему, Мальчик ударил Козла, однако слабость и усталость сделали удар настолько хилым, что хоть тот и пришелся Козлу в плечо, тварь эта ничего не заметила, но так и продолжала болтать.
– Гиена, дорогуша!
– Что, рогоносец?
– Способен ли ты припомнить довольно далекое…
– Довольно далекое что? – прорычал Гиена, и гладкие челюсти его заходили, как заводные.
– Довольно далекое тому назад, – прошептал Козел, почесавшись, отчего пыль полетела с его боков, точно дым из печной трубы. – Довольно далекое тому назад, – повторил он.
Гиена сердито тряхнул гривой:
– Да что довольно далекое тому назад, тупая твоя башка?
– То, что было еще до тех долгих лет, долгих десятилетий, долгих веков. Ты не помнишь… до того, как мы переменились… когда руки и ноги наши были не как у скотов. Мы ведь были, ты же знаешь, милый Гиена, мы были когда-то.
– Чем мы были-то? Говори, или я сломаю тебя, как ребро.
– Мы когда-то были другими. У тебя на твоей гнутой спине не было гривы. Она очень красивая, но ее не было там. И твои длинные руки…
– А с ними что?
– Ну, они же не всегда были пятнистыми, ведь правда, любимый?
Гиена выдул сквозь мощные зубы облако костной пыли. А затем без предупреждения наскочил на коллегу.
– Молчи, – рявкнул Гиена голосом, который мог в любое мгновение обратиться в жуткий скорбный плач, а тот, в свой черед, – высвободить сатанинский хохот безумия. – И, попирая одной ногою Козла, ибо Гиена сбил его наземь: – Молчи, – крикнул он снова. – Я не хочу вспоминать.
– Да и я тоже, – ответил Козел. – Но все же припоминаются всякие пустячки. Любопытные такие пустячки. Знаешь, которые до того, как мы изменились.
– Молчи, говорят тебе! – повторил Гиена, однако на этот раз тоном едва ль не задумчивым.
– Ты обдираешь мне ребра, – сказал Козел. – Поимей жалость, дорогуша. Ты чересчур жесток с друзьями. А… спасибо, любимый. Господи помилуй, какая у тебя пышная… нет, ты взгляни на Мальчика.
– Тащи его назад, – сказал Гиена, – я с него шкуру спущу.
