девятьсот шестьдесят седьмого года?
– Теперь да, знаю.
– Этот? – Дидро кивнул в сторону Мельяра, продолжавшего делать вид, будто он физически отсутствует в реальном мире. – Или вы? Или вас?
– Послушайте… Нет, вы совсем…
– Тогда кто? Если ни убийцы, ни жертвы нет среди присутствующих…
– Есть! Конечно, есть, как иначе?
Если бы официант в этот момент не принялся расставлять тарелки с омлетом и салаты, Дидро, скорее всего, перегнулся бы через стол, схватил Дорнье за грудки и что-нибудь непременно с ним сотворил.
– Значит, – сделал он вывод, – убийцей являюсь я, поскольку других вариантов не существует.
– Почему же? – неожиданно вступил в разговор Мельяр, так и не открыв глаза. – Других вариантов существует бесконечное множество. Бесконечное, а вовсе не дихотопия добра и зла, как принято считать.
Умолк он так же неожиданно, как заговорил.
– Что такое дихотопия? – спросил Дидро.
Мельяр открыл глаза и посмотрел на комиссара долгим изучающим взглядом. Сделав для себя какие-то выводы, кивнул, покосился на сидевшего от него по правую руку Дорнье и ответил:
– Дихотопия – это такое решение квантовых уравнений, когда коллапсируют все потенциальные состояния, кроме двух, отличающихся друг от друга только знаком. Добро и зло. И от консенсуса в научном сообществе зависит, какое значение считать добром, а какое злом.
Произнеся эту загадочную для Дидро фразу, Мельяр опять закрыл глаза и, успев увидеть стоявшую перед ним тарелку с омлетом, принялся шарить правой рукой по столу в поисках вилки.
– Это примерно то же самое, – пояснил Дорнье и вложил вилку в ладонь Мельяра, – что разница между электроном и позитроном. Почему считается, что у электрона заряд отрицательный, а у позитрона положительный? Да просто договорились так в свое время. Могли договориться иначе, ничего в мире от этого не изменилось бы. Так вот этот… м-м… господин принадлежит к группе физиков-теоретиков, которые полагают, что дихотопные решения уравнений Шредингера эквивалентны. Не тождественны, но эквивалентны, а потому физика не может дать никому права выбора между добром и злом.
Отмахнувшись от ошарашенного выражения лица своего визави, Дорнье продолжил:
– И в таком случае среди нас действительно нет преступника, поскольку убийство – не преступление.
Дидро смотрел, как Мельяр, закрыв глаза, ест яичницу: ловко, даже с изяществом, ни разу не ошибившись и не отправив вилку мимо рта.
– Циркач, – буркнул он, и Дорнье хмыкнул.
– В каком-то смысле, – согласился он. – Но, вообще говоря, замечательный физик. В том и проблема.
– Физик, значит, – покачал головой комиссар. – Еще один. Вы, получается, знакомы? И это его вы хотели отыскать в Париже с моей помощью? Но вы говорили, что хотите встретиться с кем-нибудь из свидетелей гибели Понселя?
– Свидетелей, – уточнил Дорнье, – там не было.
– Да ну? – сказал Мельяр с полным ртом.
– Да, – отрезал Дорнье.
Дидро покончил с омлетом, отодвинул тарелку и придвинул чашку с кофе. Посмотрел с отвращением: это была уже десятая или даже двенадцатая чашка с утра, кофе булькало у комиссара в желудке, не оказывая, впрочем, влияния ни на мыслительную деятельность, ни на сердечную мышцу. Дидро не чувствовал ни ясности в мыслях, ни бодрости в теле, ни, наоборот, сонливости: ничего такого, что приписывали действию кофеина. Будто не кофе, а воды напился.
– Господа, – сказал он. – Давайте не будем говорить загадками. Вы оба, похоже, прекрасно понимаете друг друга, а я не понял ничего, кроме того, что один из вас – убийца, а кто-то воображает себя еще и жертвой.
– Неправильно формулируете, господин дивизионный комиссар, – поморщился Дорнье, – ну да ладно.
– Вы сказали, что точно знаете, что произошло в пещере в августе шестьдесят седьмого года.
– Теперь знаю, да.
– Не объясните ли? У меня тоже есть соображения, и я их выскажу, выслушав вас. И вас, – он ткнул вилкой в сторону Мельяра, который наконец окончательно проснулся и переводил взгляд с комиссара на Дорнье и обратно. Происходившее его веселило – во всяком случае, такой вывод можно было сделать по выражению его лица.
– А чтобы между нами не было неясностей в юридическом смысле… – Дидро не хотелось этого говорить, но он понимал, что сказать надо. – Срок давности по тому убийству закончился больше двадцати лет назад. Дело отправлено в архив гораздо раньше. Никто не собирается возобновлять расследование даже в связи с вновь обнаруженными обстоятельствами. Поэтому, если кто-то из вас сделает признание… Во-первых, оно будет юридически ничтожным, поскольку сделано в неофициальной обстановке, без протокола, и человеку, который уже три года не имеет к полиции никакого отношения. Во-вторых, даже если бы признание было сделано под протокол в кабинете министра внутренних дел, убийцу нельзя было бы взять под стражу в связи, как я уже сказал, с истечением срока давности. Да и признание, как известно, не является доказательством вины при отсутствии физических улик.
Дидро и сам поразился: столь длинной и витиеватой фразы он не произносил очень давно. Может, вообще никогда.
Пока он говорил, пришло решение.
– А сейчас, – закончил Дидро, – мы перейдем улицу и поговорим у меня дома. Кофе не обещаю, оно у меня из ушей вытекает, ужин тоже, вряд ли Марго успела его приготовить, тем более, на троих – сама-то она не ужинает, сохраняет фигуру. Маргарита – моя сестра, – пояснил он, хотя никто не спрашивал у него пояснений. – Итак?
– Велосипед, – сказал Мельяр. – Я искал его.
– Ваш велосипед стоит у меня в прихожей.
– О! Тогда я в вашем распоряжении.
– Хотел бы я посмотреть… – начал Дорнье и перебил себя. – Хорошо, я тоже согласен.
* * *
Велосипед стоял, прислоненный к стене, только не слева от лестницы, а справа, под окном. Видимо, Марго переставила. Дидро думал, что при виде собственности Мельяр взволнуется. Огорчится, что руль свернут, и придется тащить велосипед в мастерскую, но Мельяр бросил на машину равнодушный взгляд, зафиксировав ее присутствие, и спросил:
– Куда?
– Направо, – показал Дидро на дверь, которая вела в гостиную. Там, конечно, было набросано всякого хлама, но, с точки зрения комиссара, проводившего в гостиной большую часть дня, и Марго, время от времени ставившей на место забытые братом предметы, все здесь было в порядке и готово к приему гостей. Дорнье сел на короткий, двое едва поместятся,
