О’Мэлли добавил:
— Уверенность в близкой встрече крепла день ото дня, будто его существо высылало вперед щупальца на поиски. И в первый раз они отыскали меня, — тут он чуть помедлил, подыскивая слово, — во сне.
— Значит, он тебе явился во сне?
— Да, вначале во сне, только когда я проснулся, сон не исчез, и различить, где сон, а где явь, я уже был не в состоянии. Кроме того, я постоянно ожидал встречи с ним, почти за каждым поворотом тропы; думал, вот-вот увижу, только заберусь чуть выше в горы, вот за той скалой или за тем деревом, пока наконец действительно не увидел. Однако задолго до того, как показался, он наблюдал за мной, направлял и ждал.
Все это Теренс высказал, не надеясь, что я поверю. Но в некотором смысле, как ему представлялось, я был способен поверить и верил. Причем в полном соответствии с духом приключения и с повышенной восприимчивостью его сознания. Ибо, расширившись, оно пребывало в состоянии «белого листа», на котором малейшее прикосновение мысли могло оставить росчерк. Он был восприимчив весь, с головы до пят. И расстояния физического мира препятствовали остроте ощущений не больше, чем электрическим силам.
— Но русский был не один, — добавил он негромко, но обычно как раз такие его замечания особенно привлекали мое внимание, — он был там… со своими сородичами…
И он, не переводя дыхания, стал пересказывать подробности своего переживания с силой убеждения, потрясшей мою оторопевшую душу. Как всегда, если О’Мэлли всецело отдавался повествованию, окружающее меркло, и я снова окунался в приключение. Дымовые трубы под колпаками превратились в деревья, полоса Лондонского парка под звездным небом — в глубокую кавказскую долину, а шум машин — в грохот потоков, стекающих со снежных вершин. Казалось, в воздухе повеяло ароматом незнакомых цветов.
Ирландец вместе с проводником лежали, закутавшись в одеяла, уже много часов, полная луна скрадывала признаки приближающегося рассвета, и тут Теренс пробудился со странным чувством, что проснулась лишь часть него. Часть оставалась в теле, а другая с легкостью пребывала в том состоянии или области, куда он переносился во сне и где он был теперь не один.
Совсем недалеко, среди деревьев, что-то двигалось. Нет сомнений! Меж стволов явно происходило движение.
Активная часть его мозга несколько расфокусированным взглядом следила за фигурами, проносящимися по залитым лунным светом полянам под неподвижными кронами деревьев. Ветра не было, и тени от ветвей не колыхались. Теренс видел быстрый бег силуэтов, энергично, но бесшумно проносящихся через серебряные и черные островки по кругу, и движение их было не случайным. Оно выглядело размеренным и организованным, словно обороты гигантского колеса.
Граница этого скачущего хоровода приходилась футах в двадцати от того места, где он лежал, но получше разглядеть в неверном свете было трудно.
Силуэты, что проносились по серебристым лоскутам, казались очень знакомыми. Теперь он их точно узнал. Подобные тем, что складывались из колеблющихся эманаций на корме парохода, форме «посланника» моря и неба и той форме, что приняла душа мальчика после смерти. Эти силуэты ветра и облаков, что он так часто видел во сне летящими наперегонки по длинным голым холмам, наконец показались вблизи.
В первый момент пробуждения, когда он видел их наиболее ясно, О’Мэлли вполне определенно ощутил присутствие отца с мальчиком среди них. Не то чтобы он их разглядел, но почувствовал, как они несутся где-то рядом: едва открыв глаза, он понял, что те прошли совсем рядом, почти коснувшись, и позвали за собой. Потом он тщетно пытался различить их в стремительном круговороте скачущих по серебряным тропам фигур, но все они были так похожи, различаясь только ростом.
То, как О’Мэлли описывал увиденные фигуры, не давало полностью представить их себе, однако, по его признанию, ему никак не удавалось выделить хотя бы одну. Они проносились текучей волной, стоило глазу зацепиться за одну — а на ее месте уже другая. Точь-в-точь как в море, когда пытаешься уследить за гребнями волн. И все же, по его словам, в полный рост их спины и плечи мощно круглились и вытягивались, готовясь к прыжку, ноги били воздух, а сладостная мелодия, которой они повиновались, напоминала ту, что овевала холмы Греции, и теперь издалека нисходила сквозь ветви деревьев. Говоря «нисходила», О’Мэлли употребляет слово в его буквальном значении, потому что одновременно звук начал подниматься навстречу из-под земли, словно сама поверхность земли завибрировала, откликаясь. До чего же чудесный сон, где сами фигуры, их движение и звук — все исторгнуто было содрогающейся поверхностью самой Земли.
И все же почти одновременно с пробуждением тело послало сигнал предупреждения. Ибо, пока он наблюдал за танцем, не успев еще задаться никакими вопросами, ирландец вдруг ощутил вполне уверенно, что и сам танцует вместе с остальными, в то время как часть его продолжала лежа наблюдать. Частица сознания, связанная с мозгом, наблюдала, а другая, более энергичная, некая отделившаяся проекция его сознания, резвилась со своими сородичами под луной.
Чувство раздвоенности было ему не внове, но никогда прежде не ощущал он его так отчетливо и неотступно. Завораживали отчетливость разделения и осознание важности и жизненной силы отделившейся части. Казалось даже, что он полностью вышел из тела, либо до такой степени, что оставшаяся часть лишь помечала тело как принадлежащее ему.
Двигаясь вместе с другими, он чувствовал спиной ветерок, видел, как скользят мимо деревья, и ощущал соприкосновение с землей между прыжками. Все движения давались легко и естественно; невесомые, как воздух, и быстрые, как ветер, они представлялись автоматическими, словно диктуемые каким-то могучим дирижером, направлявшим и сдерживавшим их. Ощущая несущихся по пятам и сразу перед собой, он понимал, что не должен сбиваться с ритма. Более того, понимал, что танцующая круговерть длится не одну только эту ночь, что в определенном смысле сородичи всегда были рядом с ним только он их прежде не замечал. Краткие видения приоткрывали раньше правду лишь частично, теперь же она предстала перед ним целиком, в полном великолепии.
Весь мир танцевал. Вселенная подчинялась ритму и метру.
Поразительная красота в одно мгновение открылась вырвавшейся на свободу части его сознания, не разделить которую было невозможно. Неприкрытая радость танца, которой нечего стыдиться, радость, рожденная могучим сердцем Матери-Земли, что в ослабленном выражении просачивается к людям.
Это откровение, это переживание заняло, по его мнению, лишь долю секунды, но оно потрясло все его существо непререкаемостью истины. А вслед за ним пришло родственное, столь же спонтанное и естественное выражение, нанизанное на ритм, — желание петь. Должно быть, он запел вслух, ибо мощный и таинственный ритм, руководящий ими, превосходил масштаб тех, кто двигался в стремительном хороводе. Вздымаясь волнами, он проходил насквозь, рождаясь в той безграничности, живой частью которой они были. Ритм исходил от самой Земли как проявление пульсаций ее жизни. И токи Земли текли сквозь танцующих.
