– Ну уж и дольше.
– Молчать! Принеси вина, в буфете, в черной бутылке, стой, сначала скажи: что украл?
– Я? Да чтоб я… Это что ж… Это ж верой и правдой… Влад, ну как это ты… Да вот же я перед тобой весь… как голый. Кого хочешь спроси. Сам же знаешь, насчет этого я… На, отрубай руку! Не веришь? Отрубай руку… обе руби, сейчас принесу топор…
– Неси.
– Иду. Но ты потом пожалеешь. Мучаться будешь. Эх, скажешь, такому честному человеку ни за что ни про что – и руку. Владик, да ты сам-то подумай…
– Хватит. Чью выпил кровь?
– Не пил я.
– Пил.
– Ну пил, пил. Испанца одного. Так ведь случайно ж вышло. Веник я там прошлый раз забыл. Пошел, значит, за веником, иду, повернулся как-то не так, ну флакон и слетел. Чего, думаю, добру пропадать – я его и того. Да и кровь-то – разве ж то была кровь? Название одно. Испанская – сам знаешь. Ежели б то был еврей.
Плоский зрачок Кишкана виновато ушел под веко. Второй глаз был в тени. Цепеш мял мундштук папиросы, струйка табачной пыли рисовала на колене звезду.
– Сволочь ты, Кишкан, сволочь. Таких сволочей еще поискать. Жалко, что тебя однажды уже кастрировали. Хотя, говоришь, одно яйцо на месте?
– Старый я, Влад. Молодость-то прошла. Мне что осталось – смотреть на вас, молодых, лысину на солнышке греть, на тебя глядючи любоваться. Вон ты какой красивый. Я ведь тоже был ничего. Эх, помню, в Багдаде…
– Ну, понесло. Про багдадского вора мне еще расскажи. Кажется, я велел принести вина.
– Простил? Правда, простил? Дай я тебя расцелую.
– Иди за вином, скотина. Слюней тут еще твоих не хватало. Черная бутылка, запомнил? А то мочи какой-нибудь из погреба принесешь, год потом не отдрищешься.
«Из-за девки, – думал Кишкан, выходя, – доброго из себя строит. Любовь у них, илла лахо. Люби-люби, прощелыга, знаю я эту твою любовь, насмотрелся.»
В буфетной он подмигнул своему зеркальному двойнику на стене:
«А вот возьму отобью у него девку, посмотрим тогда, у кого яйца крепче.»
Ее поднял шорох утра. Кольнуло в сердце, потом прошло, розы на столике у стены лежали рыхлой горой, бумажные лепестки свернулись, цветы умерли или спали, жалко было смотреть.
Она вылила на них остатки вина из бутылки, подышала на гладкий шелк, цветы начали оживать, узкий черный жучок карабкался на колючий шип.
В окне было пусто. Небо было светлым и мутным, она хотела открыть окно, чтобы потрогать воздух руками, но рама оказалась глухой. Тогда она провела по стеклу пальцем две сходящиеся внизу стрелы. Пыль хлопьями слетела на подоконник. Углом халата она смахнула ватные хлопья, вернулась к розам, вынула из горы цветок, укололась, лизнула ранку и положила розу на подоконник под прозрачное латинское «V».
– Это Владику. – Она засмеялась и скинула с себя мятый халат.
Они стояли друг перед другом в зеркале – два лица, взбитые со сна волосы, запутавшийся в волосах свет.
– Какая я белая. – Она щипнула себя за кожу и показала отраженью язык. – Хочу к солнцу, хочу на юг, хочу стать негритянкой.
Дура. – Она вплотную подошла к зеркалу. – И за что он тебя, дуру, любит?
Почему-то заглянув за плечо – не прячется ли кто за спиной, – она поцеловала ту себя в губы, кончиком языка тронула гладь стекла и быстренько отвела лицо.
– Никому не говори, поняла? – и почувствовала на спине его взгляд.
– Здравствуй, что ли. – Кишкан стоял на пороге со связкой ключей в руке.
Жданов хмуро, одним глазом – второй был затянут лиловым пузырем синяка – посмотрел на Кишкана, молча сплюнул и опустил голову.
Кишкан присвистнул:
– Где это тебя так? На грабли наступил, или жена с бабой застукала?
– На грабли, на грабли, отстань. С этим своим шути, не знаю уж каким местом он тебе родней приходится.
– Ладно, Жданов, ты прав. Пора говорить серьезно. Утро уже. – Кишкан задумчиво посмотрел на Жданова. – Водки хочешь?
Жданов усмехнулся:
– Опять будешь на брудершафт пить?
– Нет, Жданов, никакого брудершафта не будет. Кончились брудершафты. Я же тебе сказал: уже утро.
– Может, и утро. В этом мешке окон нет. А если утро, так что?
– Утро, Жданов, это такое время, когда человеку приходится выбирать.
– Вот я себе и выбрал, – Жданов обвел рукой темную убогую конуру с обмазанными известкой стенами.
– Жданов, думаешь, я не знаю, почему ты с этой компанией увязался?
– Хорошо тебе – знаешь. Мне бы про себя знать. А то только одно и знаю: как был дурак, так дураком и помру.
– Нет, Жданов, ты не дурак. Дурак так про себя не думает. И потом – это же все слова. Дураком ты себя не считаешь, их считаешь, меня, а себя – нет. И насчет помру. Для тебя ж это – так, фигура речи. Ты ж ведь не собираешься помирать. Всех думаешь пережить, на всех похоронах покойникам рожи строить.
Кишкан стоял на пороге – без лица, просто вырезанная из черного картона фигура, которая не пропускает свет.
– Я знаю, чего ты хочешь – ты хочешь всем отомстить. Ей, им – каждому, но главное – ей. И все у тебя наверняка – тонкий расчет, так сказать.
– Похоронить, отомстить… Кишкан, а не слишком ли большого злодея ты хочешь из меня сделать? Тебя послушать, так твой Влад-Дракула по сравнению со мной прямо святой Франциск. И вообще, то, что ты мне сейчас говоришь, – просто бессмысленные, ничего не значащие слова. Все только и делают, что говорят бессмысленные, ничего не значащие слова. Я сам всю жизнь говорю бессмысленные, ничего не значащие слова.
– Ты других слов не слушаешь.
– Других нет, все пустота и бессмыслица.
– Вот-вот, уже близко. Пустота и бессмыслица. А нищие – это кто?
– Какие нищие?
– Нищие, побирушки. Которые все чего-то хотят. У которых вечно вот здесь гложет. – Рука из траурного картона переломилась надвое, угол локтя отошел в сторону, и невидимая на черном ладонь пропала где-то на черноте слева под черным скосом плеча.
– Я тебя понял, Кишкан. Тот счастливый, у кого нет никаких желаний, да? Мысль старая и не твоя. И такая же бессмысленная, как все остальное.
– Твои попутчики так не думают – несчастные люди, правда? Помнишь, что ты мне про Анну Павловну говорил там на поляне, на пне?
– Не помню, врал чего-нибудь как всегда. Ей, между прочим, тоже в рай дорога не светит.
– Ты ж тогда на поляне думал, что я, кроме как поминать имя Аллаха всуе, и слов-то других не знаю. А говорил ты вот что. Как у нее между ног чесалось, ты говорил, – так она тебя домогалась. А ты все ждал, чтобы она сама под тебя легла, нарочно неприступную крепость изображал, нарочно про супружескую верность все уши ей прогудел – изменять грех, святое писание в пример приводил, а сам, как увидишь ее колено, так каждый раз трусы потом приходилось отстирывать. Говорил ведь, говорил? Что она пьет из других их любовь, говорил, и когда ничего в них больше не остается, кроме сморщенной пустой оболочки, выбрасывает и ищет новых. Паучиха – так ты ее называл. А еще меня с ней предлагал познакомить, цену даже назначил – что, и про это врал?
