23
Свои размышления Салтыков продолжил в номере.
Муравьи неутомимо сновали по темному замшелому камню.
Чемал — это, кажется, «муравейник, с муравьями». Для муравьев прошлое и будущее были едины. Они не задумывались над тем, что случилось бы, более активно вмешайся в давние события генерал Корнилов. Пожалуй, Корнилов мог какое-то время удерживать власть в Петербурге, в Москве, в прилегающих областях, даже в некоторых городах глубинной России, однако вряд ли (без помощи Овсяниковых) изменил бы ход истории. Страна разваливалась. На тот момент нельзя было удержать ни Польшу, ни Финляндию, ни Среднюю Азию. Возможно, Корнилов удержал бы Прибалтику, но и это не факт. Без помощи Овсяникова (Овсяниковых) он бы и Прибалтику не удержал. Да и подавлять крестьянско-солдатские мятежи в глубинной России было уже некому. Правда, география Гражданской войны выглядела бы в этом случае совсем иначе, в этом Овсяников прав. На Москву и Петербург наступали бы не белые армии, а красные — во главе с большевиками и левыми эсерами. Правительство, скорее всего, осталось бы двухпартийным, а значит, после победы в Гражданской войне могли состояться реальные выборы. Лидеры? Да все те же — Ленин, Троцкий, Зиновьев, а с ними Спиридонова, Камков, Коллегаев. Возможно, проявила бы себя и третья сила — правые эсеры, которых при таком раскладе запрещать никто бы не стал, не для того Господь создал активных людей, чтобы они только чесали брюхо. На первых же послевоенных выборах победил бы, наверное, именно лево-правый эсеровский блок, поскольку крестьяне (большинство избирателей) всегда голосовали за них. А дальше — коллективизация и индустриализация, но не в сталинской, а в бухаринской версии. А значит, опять понадобились бы активные певцы и ораторы…
«Отрывки из воспоминаний своих и чужих».
Салтыков подержал в руках небольшой серый томик.
Девяносто первый год, девятнадцатое столетие, — пахло от книги пылью, не вечностью. Книги (даже в Зонах культуры) нынче читают так мало, что самые удивительные издания можно встретить в самых неожиданных местах. Вот Воейков — «Дом сумасшедших» — сатиры на русских литераторов двадцатых годов девятнадцатого века. Случайно ли в шкафах столько книг, пахнущих именно пылью, а не вечностью? Вот граф Салиас — «Герой своего времени», «Мор на Москве», «Принцесса Володимирская». Все это уже сам граф Салиас называл историко-приключенческими романами. Да и как иначе? «Вольнодумцы», «Яун-Кундзе», «Мадонна», «Граф Калиостро», «Аракчеевский сынок». Почему при таком обилии самого сенсационного материала Овсяникова всю жизнь тянет к общепризнанной классике? К тем же Тургеневу, Пушкину, Гоголю, Чернышевскому?
Впрочем, вопрос некорректен.
Над самой высокой горной цепью всегда возвышаются огромные заснеженные вершины, именно они привлекают внимание. А кого привлечет Северцев-Полилов, его «Отважный пионер» одна тысяча девятьсот одиннадцатого года издания? Ну да, расцвет декаданса… литературную классику тогда еще никто не числил в ряду месторождений каменного угля и нефти… правда, тогда еще ни Пушкин, ни Гоголь не казались древней историей… Конечно, Овсяникову свыше дана эта его необыкновенная способность — разворашивать замирающие муравейники. Он с юности привык считать мир своим. Моя жена. Мой театр. Мой город. Однажды Салтыков летел вместе с Овсяниковым из Дели в Куала-Лумпур, какая-то совместная командировка, связанная с миссией дружбы. Овсяников отравился индийским пивом, его крутило. В блистательном, как дворец, аэропортовском туалете Куала-Лумпура за Овсяниковым следили сразу два малайца с автоматами (подозрительные погранцы). «Вы только посмотрите, что мне дали в их аптеке! — возмущался Овсяников. — Крылышки священного жука! Представляете? От такого лекарства я, наверное, начну парить над унитазом! Где моя страна? Где моя медицина?» Так оно и идет. Один раз — крылышки священного жука, два — крылышки священного жука, и вот уже среди цветных ленточек на ветках шаманского дерева раскачивается надутый презерватив, утонченные тургеневские героини едут на турецкую войну — в маркитантских обозах, а Платон Каратаев возглавляет подпольный обком во французских тылах. Программы про инопланетян и всяческие прочие чудеса давно стали правдивее новостных программ.
И все же почему Овсяников не пользуется современными работами?
Вот хорошая повесть. И название привлекательное. «Силос на берегу Маклая». Сибирский бухгалтер послан (по ошибке) на сезонные сельхозработы в Новую Гвинею. Пусть Овсяников ставит спектакль о дятле-бухгалтере и его самке. Чудесная Мерцанова будет жадно шептать своей новогвинейской подруге: «Ой, какой обалденный мужик! Ты уже отдалась ему?». Она в одно мгновение разожжет пожар в хитиновой черепушке любого онкилона. А для поддержания пущего напряжения пусть этот бухгалтер с берегов Новой Гвинеи дает советы самому Богу (Овсяников способен на все). Твори, придумывай, пробуй! Но почему-то не зажигает Овсяникова на живое, он вскрывает пласты, казалось бы, уже захороненные временем. Пушкин, Чернышевский, Тургенев… Что может быть беззащитнее прошлого?.. Салтыков невольно вспомнил пронзительные слова, увиденные им на каком-то кладбище: «Я же говорил вам, что я болею». Даже эту могильную плиту Овсяников вытащил бы на просцениум.
Или Григорьев. «Воспоминания».
Комментарии Р. Иванова-Разумника.
Содержание: «Мои литературные и нравственные скитальчества. Листки из рукописи скитающегося софиста. Моя исповедь». Вот что нужно Овсяникову! Вот где он никак не нарушит исторических слоев русской литературы. Так же, как если воспользуется «Многострадальными» Никитина. Быт кантонистов, писарей, заведывавших хозяйством ундеров; смелые характеристики начальства полка, штаба, департамента и иных петербургских дореформенных учреждений. 1896 год. Но разве они исчезли — кантонисты и ундеры?
А Бешенцев — «Сказано, что Азия!»?
А Вырубов — «Десять лет жизни русского моряка, погибшего в Цусимском бою»?
А Максим Горький — «Степан Разин»? Народный бунт в Московском государстве, издано в 1921 году, на титуле указано: киносценарий. Пользуйтесь! Или вот Мордовцев — «Москва слезам не верит». Под этот пласт воду, оказывается, уже давным-давно закачивают. И под Каратыгина закачивают. И под князя Кропоткина. И под Зуева-Ордынца, и под Качуру с Гребенкой, и под Скосырева и Петренко с печальным Свирским. Они же терпеливы, как все покойники.
