— Пусть они убедятся, — сказал Вэйн. — До сих пор я был тверд, неужели же я поколеблюсь теперь, когда я видел моего короля? Ведь я борюсь за великое дело, за нечто большее — если это вообще возможно, — чем очаг моего народа, чем Город льва. Я борюсь за ваше царственное видение, за вашу великую грезу о Союзе вольных городов. Вы сами дали мне это право! Если бы я был нищим и вы бросили мне монету, если бы я был крестьянином и вы подарили мне какую-нибудь ленточку на память, — неужели вы думаете, что я отдал бы ее грабителю с большой дороги? Власть над вольным Ноттинг-Хил-лом — дар вашего величества, и — видит бог! — его отнимут у меня только в битве — в битве, грохот которой будет слышен от Челси до Сент-Джонс-Вуда.
— Нет, это слишком, это слишком! — воскликнул король. — Я не могу больше! Будем откровенны, снимем маски, брат-художник! Позвольте мне задать вам один торжественнейший вопрос. Адам Вэйн, лорд Верховный правитель Ноттинг-Хилла, не находите ли вы все это замечательным?
— Замечательным? — воскликнул Адам Вэйн. — Изумительным, божественным!
— Снова вывернулся, — усмехнулся король. — Вы упорно не хотите перестать кривляться. В шутку — это, разумеется, серьезно. Но всерьез — разве это не смешная шутка?
— Что именно? — спросил Вэйн, глядя на него младенческими глазами.
— Ну, довольно кривляться, будьте вы прокляты! Да вся эта история — Хартия городов! Потрясающая штука, не правда ли?
— «Потрясающая» — недостойное столь великого деяния слово.
— Фу, черт!.. Ага, понимаю! Вы хотите, чтобы я выставил за дверь этих рассудительных свиней. Вы хотите, чтобы два юмориста остались наедине. Оставьте нас одних, джентльмены!
Бэк бросил кислый взгляд на Баркера, и после минутного колебания пестрая толпа, недовольно ворча, покинула зал, в котором остались двое: король, сидящий в своем кресле под балдахином, и человек в пламенно-красной мантии, все еще коленопреклоненный перед своим мечом.
Король спрыгнул с возвышения и хлопнул правителя Вэйна по плечу.
— Еще до того, как были созданы звезды, мы были созданы друг для друга! — воскликнул он. — Ах, как это замечательно! Независимость доблестной Пэмп-стрит! Что за прелесть! Ведь это же прямо апофеоз смешного!
Человек в красном вскочил на ноги.
— Смешного? — гневно переспросил он.
— Ну, бросьте, бросьте, — нетерпеливо сказал король. — Со мной-то уж вам незачем кривляться. Авгурам иногда волей-неволей приходится мигать — просто потому, что веки устают. Давайте-ка позабавимся полчасика, не как актеры, а как театральные критики. Ну что, славная была шутка?
Адам Вэйн совсем по-детски опустил глаза и произнес сдавленным голосом:
— Я вас не понимаю, ваше величество. Я не могу поверить, что в то время, как я борюсь за ваш царственный замысел, ваше величество покидает меня, бросает на растерзание этим псам, этим золотым мешкам!
— Ах, черт побери! Что это? Что же это?
Король уставился на юного правителя и в сгущающемся сумраке увидел, что лицо последнего бледно как мел, а губы трясутся.
— Ради бога, в чем дело? — крикнул Оберон, хватая его за руку.
Вэйн поднял голову — в глазах его стояли слезы.
— Я всего только мальчик, — сказал он, — но правда на моей стороне. Если бы у меня не было ничего, кроме моей крови, я кровью моей начертал бы на этом щите эмблему Красного льва.
Король Оберон выпустил его руку и застыл, словно пораженный молнией.
— Боже великий! — прошептал он. — Неужели в Англии нашелся человек, принимающий Ноттинг-Хилл всерьез?
— Боже великий! — страстно подхватил Вэйн. — Неужели в Англии найдется человек, не принимающий его всерьез?
Король ничего не ответил; оглушенный, поднялся он на возвышение, повалился в свое кресло и задрыгал ногами.
— Если так пойдет дальше, — растерянно сказал он, — я начну сомневаться в превосходстве искусства над жизнью. Ради бога, перестаньте разыгрывать меня! Неужели вы серьезно считаете себя — господи, помоги мне! — нот-тингхиллским патриотом? Неужели вы думаете, что вы на самом деле…
Вэйн болезненно содрогнулся, и король поспешил успокоить его:
— Ну, ладно, ладно, я верю вам. Только дайте мне переварить все это. Итак, вы на самом деле намерены объявить войну этим отцам города с их комиссиями, инспекторами, смотрителями и прочим?
— А разве мощь их так велика? — презрительно спросил Вэйн.
Король снова выпучил на него глаза, словно на какое-то невиданное чудо.
— И вы думаете, — продолжал он, — что зубные врачи, мелкие лавочники и старые девы, населяющие Ноттинг-Хилл, с боевыми песнями стекутся под ваше знамя?
— Если в их жилах есть хоть капля крови, они пойдут за мной, — ответил правитель.
— И, по-видимому, — сказал король, откидывая голову на подушки, — вам никогда не приходило в голову — тут его голос окреп, — вам никогда не приходило в голову, что всякому и каждому этот ноттингхиллский идеализм покажется смешным?
— Конечно, он покажется смешным, — ответил Вэйн. — Насмешки и глумление — удел всех пророков.
— Ради бога, ответьте мне, — сказал король, склоняясь к юноше, — откуда явилась к вам эта дивно безумная идея?
— Вы были моим пестуном, сир, — ответил правитель, — во всем, что есть в мире высокого и достойного.
— А, — сказал король.
— Не кто иной, как вы, ваше величество, раздули тлевший во мне патриотизм в мощное пламя. Десять лет тому назад, когда я был еще ребенком (мне и теперь только девятнадцать лет), я играл на окраине Пэмп-стрит с деревянным мечом; бумажный шлем венчал мою голову, и я грезил о великих войнах. В каком-то диком забвении взмахнул я мечом и замер потрясенный, ибо меч мой поразил вас, сир, — вас, моего короля, гулявшего в царственном одиночестве, полного дум о благе страны. Но мне не следовало пугаться. Тогда впервые в жизни познал я, что такое царственность. Вы не отшатнулись, вы не разгневались. Вы не вызвали стражей. Вы не пожелали покарать меня. Нет, в царственных, пламенных словах, неизгладимо запечатлевшихся в моей душе, вы завещали мне всю жизнь обращать мой меч против врагов дивного моего града. Подобно священнослужителю, указующему на алтарь, указали вы мне на холм Ноттинга. «Всегда будь готов умереть за священную гору», сказали вы, «даже если все полчища Бейзуотера соберутся у ее подножия». Я не забыл этих слов, и теперь я повторяю их, ибо час настал и пророчество ваше исполняется. Священный холм окружен полчищами Бейзуотера, и я готов умереть.
Король лежал в своем кресле, словно обломок крушения.
— О боже, боже, боже, — бормотал он, — подумайте, подумайте! Дело моих рук! Оказывается, во всем виноват я! Итак, вы тот самый рыжий мальчишка, который ткнул меня своим мечом в жилет. Что я наделал! Господи, что я наделал! Я думал, что создал шутку, а создал чуть ли не эпос. Что делать! Неужели же моя шутка была недостаточно ясна, недостаточно понятна? Я пустил в ход весь свойственный мне тонкий юмор, чтобы позабавить вас, и вместо этого вызвал на ваших глазах слезы! Но к чему я распинаюсь! К чему я обращаюсь с вопросами к милому молодому человеку, окончательно и бесповоротно спятившему с ума? Какой в этом смысл? Какой смысл во всем, что мы делаем? О, господи, господи!
