Мальчик очнулся от обморока: в голове у него прояснилось, но голод терзал сильнее, чем прежде, а руки и ноги, казалось, налились водой.
Раз или два он немного приподнимался над плечом полузверя, однако на большее сил не хватало, и Мальчик опадал снова, хоть грива, на которую он поникал, как ни умащивал ее Гиена, казалась густой и грубой, как сорная трава.
Едва соступив на твердую землю, Гиена отвернулся от раскачивающейся цепи и уставился на внешнюю стену покоя. Если бы он поднял взгляд к горловине древней рудничной шахты, то увидел бы в темноте – ибо глаза у него были не хуже орлиных – тонкую искорку цвета крови. Вот и все, что уцелело от заката, – эта крупица багреца. Но глазеть на багровое булавочное острие Гиене было неинтересно, его занимало одно – то, что он находится в сотне футов от Агнца.
Он понимал, что даже дыхание его доносится до непостижимого Владыки, и уж было шагнул вперед, когда вдруг услышал слева от себя топот, и некая запыленная фигура в черном плаще ввернулась в общую картину, притормозив и застыв всего только в ярде от своего вспыльчивого коллеги. То был, разумеется, Козел, пыльноголовый Козел, на физиономии которого красовалась изумившая Гиену ухмылка – самая настоящая ухмылка, а не просто демонстрация зубов. Не много потребовалось Гиене времени, чтобы уяснить причину ее появления, и если бы всякий звук не отзывался громом в ушах Агнца, Козел, несомненно изведал бы жестокую месть, когда бы не был и вовсе убит жестоким Гиеной.
Ибо на последнем участке пробежки Козла сквозь галереи и мимо балочных ферм, ему явилась идея, порожденная ненавистью к Гиене, который с таким бессердечием лишил его золотого шанса подольститься к Агнцу.
Гиена, хоть и не понимавший точного смысла Козлиной ухмылки, но понимавший зато, что добра ему от этого смысла, каким бы тот ни был, ждать не приходится, затрясся от придавленной ярости, пожирая обманутого им врага убийственным взглядом.
Спустив с плеча Мальчика, который тут же и сполз на землю, Гиена на языке глухонемых – ведь и малейший шепот отдался бы в ушах Агнца треском и шипением лесного пожара, – торопливыми знаками уведомил Козла, что собирается при первой же возможности зарезать его.
Козел, в свой черед сложив лиловатыми губами слог за слогом, порекомендовал врагу, неприятным образом его обругав, ничего такого не делать, а следом, к изумлению Гиены, поворотился к внешней стене святилища и возвысил свой сладкоречивый голос.
– Господин Император и вечно ослепительный Агнец, – произнес он. – О ты, для которого мы живем, дышим и существуем! Солнце нашей подземной тьмы, выслушай раба твоего. Ибо это я отыскал его!
Гиена с внезапным выламывающимся хрипом, таким, словно его душили, задрал длинную, гнусную физиономию кверху, как бы натягивая невидимую цепь. Кровь прилила к его голове, глаза засветились краснотой.
Агнец не ответил ни словом, и потому Козел продолжал:
– Я отыскал его для тебя на пыльных равнинах. Там я смирил его, поставил на колени, вытащил из-за пояса его кинжал, отбросил оный, так что тот потонул в пыли, как тонет в воде камень, связал ему руки и привел к горловине шахты. И у нее я увидел Гиену, развалившегося на припеке. Мускулистого Гиену, грязного Гиену…
– Лжешь! Лжешь! Ты, раболепный болван!
– Все это вранье! Мой повелитель, он никогда даже…
И тут из мрака послышалось мягкое блеянье – сладостный звук апреля.
– Утихомирьтесь, дети. Где человеческий детеныш?
Гиена совсем уж собрался сообщить, что детеныш тут, у его ног, да Козел успел встрять со своим ответом…
– Он при нас, сударь, распростерт на земляном полу. Я предлагаю покормить его, дать ему попить и позволить поспать. Я приготовлю для него мою постель, если ты не против. Тахта Гиены слишком засалена, в ней много грязной щетины и волос с его полосатых рук, и белой пыли от костей, которые он пожирает. Детеныш не смог бы уснуть на таком ложе. Да у Гиены и хлеба-то нет для него. Он такое животное, о мой белый, точно слоновая кость, повелитель, и так несказанно низок.
Вот тут Козел зашел чересчур далеко, что и понял мгновенно, оказавшись придавленным к полу. Над ним нависала трясущаяся, как в лихорадке, мускулистая мгла Гиены. Челюсти Гиены раззявились до предела, явив багровый мир, обнесенный зубами, которые совсем уж готовы были сомкнуться с треском, подобным ружейному выстрелу, когда по воздуху снова поплыл флейтовый голос воззвавшего к ним обоим Агнца…
– Принесите мне отрока, чтобы я мог коснуться его виска. Он в беспамятстве?
Гиена, упав на колени, вгляделся в Мальчика. Потом покивал. Он еще не оправился от измышлений Козла – ни от испытанного только что приступа ярости.
Мальчик, который все прекрасно видел и слышал, ощутил новый прилив тошноты и понял нутром, что самое главное сейчас – притворяться лишившимся чувств, а то и вовсе мертвым, и когда Козел склонился, чтобы вглядеться в него, на двадцать долгих секунд задержал дыхание. Близость Козла снести было трудно, но, наконец, эта тварь распрямилась и негромко крикнула в мрак:
– Бесчувствен, о Агнец. Бесчувствен, как мое роговое копыто.
– Так принесите его ко мне, мои милые крикуны, и забудьте о вашем ничтожном гневе. Не вы, и не голоса ваши интересуют меня, но человеческий отпрыск. Я очень стар и потому способен ощущать супротивную мне юность его: я очень молод и потому ощущаю близость его моей душе. Принесите дитя сейчас, прежде чем омоете его, приоденете и дадите ему пищу и сон. Принесите, ибо у меня зудят пальцы…
И тут из горла Агнца изошел внезапно вопль столь пронзительный, что если б Гиена или Козел смотрели в эту минуту на Мальчика, то не могли б не увидеть, как тот весь дернулся, точно его кольнули иглой. Крик этот был столь мучительно резок и столь неожиданен, что Гиена с Козлом, при всей их взаимной ненависти, припали друг к другу. Они никогда, за долгие десятилетия, ни разу не слышали от своего повелителя подобного вопля. Казалось, что Агнец, при всем его самообладании, утратил способность владеть чувствами, распиравшими его млечно-белое тело, – оттого-то эта звуковая струя и прорезала тьму.
Немало прошло времени, прежде чем замерло визгливое эхо и возвратилось зияющее безмолвие.
Да и не в том только дело, что вопль был визглив и внезапен: что-то еще содержалось в нем. Никак не связанное ни с легкими, ни с голосовыми связками. Он выпростался из бездомной пропасти зла – стрекало, пика, герольд ужасной угрозы. Все, что Агнец таил в себе долгими столетьями, вырвалось, вереща, из темноты на свет.
Впрочем, внешне он остался все тем же – разве сидел прямее, чем когда-либо: вся разница только к тому и сводилась, что белоснежные ладошки его больше не были сложены. Агнец поднял их до высоты плеч в жесте почти молящем – или в жесте матери, держащей незримого младенца. Вот только указательные пальчики были немного присогнуты, словно маня кого-то к себе.
