Перемена была столь необычной, что Лёша тут же сбился, хотя и понимал: его часть, его партия – немаловажная составляющая тела, плотного тела, в которое он неожиданно влился.
Конечно же, он должен играть своё «фа», а затем и «ми», а затем – снова «фа», мелодия меж тем всё набирала и набирала силу…
Лёша не заметил, что Григорий Наумович недовольно опустил корнет и смотрит на него, пытаясь выразить что-то глазами. Но Лёше было совершенно не до этого: он играл, играл свою «партию». Всё вокруг него: и пионерская комната, облепленная выцветшими на солнце грамотами, и портрет Зины Портновой в полный рост с автоматом на животе, и гипсовая скульптура кудрявого мальчика Ленина, – всё это, да и не только это, наполнилось вдруг смыслом. Вернее, Лёше вдруг стало понятно, ну, может, не всё, но самое главное, самое сокровенное, что вообще может быть осознано человеком.
Ну да, конечно… мир не гнусная шутка, на самом деле в нём есть гармония, соразмерность явлений, есть нечто такое, ради чего хочется жить и познавать. Видимая часть мира – просто иллюзия, некая декорация для истинной, главной его части. По сути, видимый мир создан лишь для того, чтобы душа оставалась в некоем равновесии, иначе она вырвется за отведённые ей пределы и улетит незнамо куда, чтобы слиться с тем, что виделось Лёше сейчас так явно…
Понятно, он давно уже сбился и, мало того, решил повторить один такт, где допустил ошибку (он часто так делал, разучивая партию). Григорий Наумович стоял уже совсем рядом с ним, размахивая руками, как ворона, и орал истерично: «Ум-ца-ца, Ум-ца-ца!!!»
Оркестр, привыкший к его выходкам, продолжал играть, и первоначальная мелодия, исполняемая одними корнетами, перелилась в припев, поддержанный баритонами. Лёшу охватила новая волна восторга: гармония не единична, не одинока в этом мире, ей кто-то вторит, ей отвечает нечто, ещё более прекрасное и могучее.
Остервеневший Григорий Наумович, изо всех сил ударяя себя ладонями по ляжкам на сильной доле и вопя на слабых, далеко брызгая слюной из красного рта, всё ещё орал на Лёшу:
– Ум-ца-ца, ум-ца-ца!
Музыка неожиданно кончилась, оставив после себя нелепый лишний звук, изданный Лёшей. Он был настолько кощунственно диким, что Лёша очнулся, увидел перед собой исковерканное какой-то изощрённой пыткой лицо Григория Наумовича.
– Ум-ца-ца! – ещё раз заорал Григорий Наумович. – Из-за такта, Бармотин, из-за такта, говорю.
Невидимые брызги попали Лёше на лицо, он нервно дёрнулся…
Почти четверть века спустя Лёша стоял у станции метро «Площадь Ленина, Финляндский вокзал».
«Амурская волна», начавшись где-то за его спиной, катилась далеко вперёд, захватив существо непонятного пола, продающее пирожки, и шла дальше, через всю улицу Комсомола, прямо к величавому памятнику посередине площади. Лёша с раннего детства прекрасно знал и эту площадь, украшенную мощным гранитом и вялыми кустами, и памятник, но вот только сегодня понял, что, собственно, он изображает: на гигантском постаменте стояла Бритни Спирс в малиновом пластике, обтягивающем её плотную фигуру. Именно так она выглядела в ремиксе «Oops, I did it again», и именно такой, косолапой и крепкой, он полюбил её раз и навсегда.
Бритни, стоявшая лицом к Неве и сексуально простирая к ней руку, вдруг неожиданно повернулась к вокзалу, а вернее, к нему, к Алёше Бармотину, и смачно подмигнула. «Oops, I did it again», – прогремела Бритни на весь Питер густым, как выстрел Авроры, басом и мотнула гривастой головой, отчего Лёшино сердце переполнилось восторгом.
Надо сказать, что Лёша не пользовался популярностью у женщин, теперь же он понял, что это временно: Бритни оценила его и, может, даже полюбила. Где-то внутри себя он почувствовал её поцелуй, голова его затряслась ещё сильнее…
Затем «амурская волна» кончилась, всё стало на прежние бессмысленные места, и Лёша понял: нужно двигаться, а именно идти на работу. На работу страшно не хотелось.
«А что бы тебе хотелось, Кузя?» – спросил Лёша сам себя.
Он часто называл себя Кузей, часто задавал себе этот вопрос.
«Хочется, во-первых, послать всё на хуй», – но не громко и суетливо, а осмысленно, по-людски. Затем – вернуться домой и, не раздеваясь, плюхнуться на кровать, а ещё позвонить Мишеньке и ждать: может, сжалится он, может, поймёт, что со мною происходит, и принесёт мне капельку. Маленькую-маленькую, сладенькую капелюшечку-прививку».
На душе у Лёши стало так горько и сладостно, так тесно там, в груди, что он закрыл глаза и до боли сжал виски.
Нет, Мишенька не пожалеет его, не принесёт ему его «капельку», даже простого метадона не принесёт. Мишеньке нужно заплатить, между прочим, и за ту капельку, которую он принёс Лёше на прошлой неделе… а у Кузи нет денег.
– У Кузи нет денег, – сказал Лёша громко, и какая-то мимо проходящая девица дико скосила глаза в его сторону.
Постояв ещё немного на том месте, где его застигла «амурская волна», Лёша решил взять себя в руки и поехать на работу.
Работал он продавцом, а иногда просто грузчиком в захиревающем магазине «Русская Мебель». Его босс, азербайджанец Алик Мухамедович, не платил зарплаты больше месяца, но может сегодня…
«Почему не сегодня, – уговаривал себя Лёша, – наверняка сегодня заплатит…»
Он решительно направился вперёд, хотя нужно было назад, в метро, но сначала он решил купить «на счастье» пирожок, участвовавший в сегодняшней «амурской волне». «Хороший знак», – подумал Лёша.
«Кузя, я куплю тебе пирожок», – сказал он сам себе.
При этом вид у Лёши был настолько жалкий (хотя именно такой вид считается в Питере интеллигентным), что существо, продающее пирожки, как-то грустно вздохнуло и приняло очертания грубо крашеной блондинки лет пятидесяти с въевшейся косметикой вокруг глаз.
– Почём пирожки, женщина, – спросил Лёша и вежливо улыбнулся.
Продавщица чуть ли не кокетливо поправила свой грязный колпак и, кашлянув в растрескавшийся до крови кулак, ответила:
– С рисомсмясом – пять, с картошкой – три, с капустой – тоже три, – она ещё раз посмотрела на Лёшину седую голову и почему-то добавила: – но срисомсмясом – не нужно, с картошкой вкуснее, – и немного покраснела.
Лёша стал рыться в кармане и нашёл последние три рубля:
– С картошкой, пожалуйста, – и, улыбнувшись ещё раз, пошёл прочь в метро…
Придя на работу, Лёша был несколько удивлён представшей перед его взором картинкой: в самом магазине было тихо и пусто, но в каптёрке у босса жужжал целый азербайджанский улей.
Какие-то люди, в кепках и без, то заходили к боссу, то выбегали наружу, не обращая на Лёшу никакого внимания. Часто звонил телефон, и даже прибывали факсы. Самого босса не было видно, зато было отчётливо слышно, как он кричит и ругается по-азербайджански, иногда, правда, вставляя своё любимое русское выражение – «ёбаный карась».
