не поняла ничего и наверняка подумала, что он еще не пришел в себя – выглядит рассудительным, но рассудок пребывает в посттравматической коме.
– Простите, – пробормотал он.
Лена грустно улыбнулась, взяла его за рукав и повела прочь от могилы. Оказывается, неподалеку была скамья с изогнутой спинкой. Настоящая деревянная скамья с облупившейся темно-коричной краской. Такие – он помнил – стояли на Сретенском бульваре, куда они с Адой приезжали посидеть под липами, посмотреть на людей, идущих по своим делам. Место было спокойным, скамейки – удобными, разговоры – необходимыми.
Они сели, как когда-то он сидел с Адой: вполоборота, пальцы его и Ады касаются друг друга, и кажется, именно через пальцы переходят из одного сознания в другое мысль, слово, эмоция. Любовь.
Пальцы Лены касались его пальцев, будто… ему на мгновение показалось…
Он отдернул руку, пробормотал:
– Простите.
Лена покачала головой.
– Владимир. Володя… Вы знаете что-то, чего я не знаю и не понимаю. То, что вы сейчас сказали, для вас имеет смысл, а для меня – бессмыслица. Многомирие? Это что-то из фантастики, в жизни так не бывает. Параллельные миры, все такое. Не люблю фантастику, Ада тоже не любила. Как-то мы говорили о книге, которую все читали и обсуждали. Мы тоже начали, но книга показалась безумно скучной. Ада дочитала до конца, она не бросала дела на середине, даже если знала, что заканчивать бессмысленно. А я бросила и до сих пор не знаю, чем там кончилось. Фамилия автора, кажется… да, Симмонс.
Лена говорила, казалось, не переводя дыхания, и пальцы ее опять касались его пальцев. Это не было сигналом. Ничем иным, кроме попытки удостовериться, что он слушает, что он здесь.
Он дождался, когда Лена замолчит, чтобы перевести дыхание.
– Ада не читала Симмонса. Вы говорите о «Гиперионе»? Я читал – сильная книга. А Ада даже не начинала, ей не понравилась обложка. Она всегда судила по обложке – стоит книгу читать или нет. Я говорил, что по обложке судить нельзя, особенно фантастику, но – меня это поражало – Ада именно по обложкам безошибочно определяла, даже не перелистывая. У нее удивительная интуиция…
– Мы говорим об одной и той же Аде?
– О разных, – не задумываясь, ответил Купревич. – Ада, которую вы знали, которая была… женой Шауля… и моя Ада – это одна женщина, конечно, но она… они больше двадцати лет прожили по-разному. Люди меняются, обстоятельства меняют нас, и Ада, которую вы знали, не та, которую знал я.
– А есть… была еще Ада, которую знал Баснер. – Купревич поднял голову, но памятники загораживали скамью, на которой сидел Баснер, и можно было тешить себя иллюзией, что его вообще не существует. Но Ада, которую знал Баснер, все равно была, и Купревич даже мог представить, какой она стала за годы жизни с этим человеком. То есть представить он мог, но не дал бы и цента за то, что представил правильно.
– Сколько? – спросила Лена, и он не сразу понял вопрос. Переспрашивать и пояснять Лена не стала – не захотела или не могла, но мысль ее перетекла по пальцам, как, бывало, перетекали к нему мысли Ады.
Он не подумал о такой возможности. Лене, не знакомой ни с какими физическими теориями, эта мысль пришла быстрее, чем ему. Если он правильно понял.
– Не знаю, – откровенно признался Купревич. – Надеюсь, что больше не… В смысле, только мы с Баснером. В теории, – он понимал, что сейчас опять будет говорить непонятно, но потом объяснит, нужно зафиксировать идею, разбираться можно потом, – в теории склеиться могут столько же классических реальностей, на какое количество разветвилось мироздание. Если существовало, скажем, двадцать пять возможных наблюдаемых эффектов, то реальность ветвится на двадцать пять, и в каждой осуществляется одна из возможностей. Склеиться теоретически могут эти двадцать пять реальностей, но на самом деле… впрочем, никто не знает, что означает «на самом деле». Скорее всего, если взаимодействие происходит через планковское время после ветвления, то все двадцать пять реальностей могут склеиться и в течение все того же планковского времени, то есть, гораздо меньше мгновения, существовать в состоянии суперпозиции. В теории. Чем больше времени проходит после ветвления, тем менее вероятны склейки целых миров. Разве только отдельных фрагментов, очень ненадолго…
– Господи, – перебила Лена. – Почему мужчины на простой вопрос не могут ответить двумя словами? Я спросила: сколько еще может быть… других? Вы. Баснер. Могут быть еще?
Не дай бог. Это было бы ужасно. Хотя вряд ли. С их рейсом – больше никого. Но могло быть и так, что Ада вышла замуж за кого-то, с кем познакомилась в тот же день, когда произошло ветвление.
– Не знаю, Лена, – он удержал ее пальцы, сжал их – наверно, слишком сильно, Лена поморщилась, но руки не отняла. – В принципе, могут быть и другие. Но ведь пока никто, кроме… Да?
Лена кивнула.
– Значит, больше никого не будет, – с уверенностью, которой на самом деле не испытывал, сказал он.
– Расскажите еще об Аде, – попросила Лена. – О вашей Аде.
Он мог рассказывать весь день. Как Ада не любила готовить, но вкуснее ее не готовил никто. Как Ада обожала классическую музыку, но слушала преимущественно Макаревича и Гребенщикова. Редко ставила диски с записями любимого Гайдна, которых у нее было множество (покупал он, Ада радовалась покупке и ставила диск на полку), но ходила (и он с ней, конечно) на любой живой концерт, где пусть даже любительский оркестр исполнял симфонию с литаврами или «Прощальную». «Прощальную» Ада любила особенно и, когда последний скрипач покидал сцену, задув свечу, она от избытка чувств плакала у мужа на плече, а он испытывал восторг, понимая, что присутствует при катарсисе, которого у него никогда не возникало.
Он мог рассказать, как Ада не позволяла ему приходить на определенные спектакли в определенные дни, но в другие дни просила прийти, сесть на восемнадцатое кресло во втором ряду, смотреть очень внимательно и потом, дома, указать на все допущенные ошибки, неточные жесты и невнятные фразы. Он так и не смог понять, а Ада не объясняла, почему в какие-то дни его присутствие было нежелательно, а в другие необходимо. У него была теория на этот счет, и как-то он начал делиться с Адой своими соображениями, но она прервала его после первой же фразы. «Володя, ну что ты, право, это
