И тут вместе с трезвым мышлением немедленно пришло понимание абсурдности происходящего. Степан остановился как вкопанный столб. До сего момента, пока его сознание держали цепкие лапы дурмана, реальность, его окружавшую, он воспринимал как во сне — некритически, как данность. Очнувшись в метро, он почему-то решил, что приехал в Москву к тетке. Тетя Галя жила в столице уже лет тридцать, и он, Степан, частенько к ней наезжал в гости. Но теперь-то он отчетливо вспомнил, что до того момента, как оказаться якобы в Москве, он находился в своем родном Серпо-молотове. Точно! Он сидел за кухонным столом, потея и трясясь с похмелья, ел вчерашний суп, а его жена Клавка с дотошностью гестаповского дознавателя вытягивала из него сведения тактического и стратегического характера, о том, «куда он дел деньги?» и «что мы завтра будем жрать?» И вдруг — бац! Он обнаруживает себя за тысячу с лишним верст от родного города, в состоянии чуть ли не белой горячки. И между этими двумя событиями зияла огромная пространственно-временная дыра, в которую провалились все промежуточные события, не оставив в памяти ни малейшего следа. От такого сальто-мортале у кого хочешь может поехать крыша.
— Ёлы-палы, — сказал Степан вслух, — куда же это я попал?»
Сзади кто-то хохотнул, мимо прошли двое мужчин, очень довольных собой. Один из них сказал спутнику: «Ars est celaze artem»[2]. Другой в ответ расхохотался. Степан недовольно нахмурился, но, очевидно, мужчины смеялись о чем-то своем. Пижоны! Ведь видно, что не иностранцы, а туда же, выпендриваются.
Приезжая в Москву, Степан еще давно, лет 25 назад, научился мгновенно отличать земляков от закордонников. Те всегда были чисто вымыты и одеты с иголочки, преимущественно в одежды светлых тонов без единого пятнышка. Правда, с годами эта разница, резкая, отчетливая в 70-х и едва уловимая в середине 90-х (а с тех пор он в Москве не бывал), существенно стушевалась, но все же она оставалась, была, эта разница, ощущаемая подсознанием, может быть, пресловутым классовым чутьем.
Нет, это не Москва, подумал Степан, разглядывая улицы неизвестного и в то же время смутно знакомого города. Прохожие обтекали его говорливым потоком, как воды безымянной реки обтекают одинокий островок. Но, в отличие от островка, Степан был все-таки разумным существом. Просто он пока находился в умственном ступоре от резкой перемены декораций. Но дайте человеку срок, и он быстро разберется, что к чему.
Нет, это определенно не Москва. Он неплохо знал столицу. В свое время он с ненасытным любопытством провинциала исходил её пешком вдоль и поперек, изъездил на метро радиально и по кольцу, но такого района не встречал. А, может быть, это Питер? Ленинград он знал значительно хуже, а в Санкт-Петербурге не бывал ни разу. Кстати, сколько у нас городов, в которых есть метро? В Екатеринбурге, кажется, есть… или нет? Не знаю.
Город был величествен и необъятен взором. Этакий конгломерат из квазимодерновых коробок зеркального стекла, где отражались небо, облака и другие коробки, помпезных зданий времен сталинского псевдоклассицизма и старинных особняков в стиле позднего барокко. Вдали виднелся какой-то древний собор циклопических размеров. А так, в общем и целом, это был нормальный крупный российский город: до боли знакомый и притягательный, как ложная память, и в то же время в чем-то совершенно чуждый. Если архитектура, как кто-то сказал, это застывшая в камне музыка, то в облике этого города явно превалировали композиции Вагнера.
— Какого же черта я здесь делаю? — вновь спросил Степан неизвестно кого и оглядел на этот раз уже самого себя. И удивился вновь. На нем был надет его новый выходной костюм — темно-синий, с зеленоватым отливом (как крыло майского жука), которым он редко пользовался, предпочитая носить джинсы и куртку. И что самое удивительное — воротничок белой чистой рубашки стягивал тугой узел галстука, каковой предмет мужского туалета он уже много-много лет не нашивал. На ногах опять же были не его любимые кроссовки, а совершенно новые, словно только что из магазина, блестящие лаковые туфли, из тех, что называются штиблетами, любимые лицами южной национальности. Но только не им, Степаном. Добровольно он бы никогда их не надел.
«Франт! — с саркастической усмешкой подумал Степан. — И куда же это мы намылились при полном при параде? Вроде бы отпуск у меня намечался через три месяца… Или что-то изменилось? Не помнишь? Неужели у меня начались провалы в памяти? Плохо дело?» — «Пить надо меньше!» — мысленно услышал он срывающийся до визга голос жены.
Ну ясно, начал строить предположения Степан, опять он поцапался с Клавкой. Ему надоели ее писки-визги, вопли-сопли, вечные стычки, сопровождавшиеся необоснованными притязаниями, и он, во исполнение своей давней угрозы, собрал манатки и уехал, куда глаза глядят.
И правильно сделал. Молодец. Извечная дилемма художника — либо свобода творчества, либо узы брака — должна решаться только в пользу первого. Ибо нельзя и рыбку съесть и пиво выпить. В принципе, конечно, можно выпить пиво и закусить рыбкой, многие так и делают, но это потому что они не были женаты на его Клавке. Сократова Ксантипа — просто душка по сравнению с ней, с этой Мегерой Горгоновной.
— Хорошо, — сказал себе Степан, — как рабочая гипотеза такое предположение сойдет. Где же в таком случае мои вещи? И хоть убей, но я не помню, как ехал в поезде или на каком-нибудь другом междугороднем транспорте. Молодец-то ты молодец, но дурак. Тоже мне — Александр Македонский, кто ж так рубит узлы?
Степан даже крякнул от огорчения, полного бессилия и неспособности восстановить в уме последовательность событий, ту логически непротиворечивую цепочку действий, в результате которых он оказался один в совершенно неведомом городе. Он жаждал полной ясности не то чтобы из особой приверженности к логике, а так, для порядка. (Какой же русский не любит порядка.)
Степан еще раз обшарил многочисленные внешние и внутренние карманы брюк и пиджака и вновь ничего не обнаружил — ни документов, ни денег. А ведь и то и другое у него непременно наличествовали бы, отправься он в другой город. А деньжата бы сейчас не помешали. Голова гудит с похмелюги, и во рту все пересохло. А не грабанули ли его в дороге? — пришла трезвая мысль.
Он привычно поскреб затылок и присел от боли. Голова была разбита, явственно прощупывался полузатянувшийся рубец, но крови уже не было. Кто же его так саданул? Может, из-за этого у него и произошло выпадение памяти? Но сначала, конечно, опоили чем-нибудь. Недаром от него так и воняет какой-то химией.
Итак, что мы имеем? Мы имеем ретроградную амнезию, при полном отсутствии средств к существованию. Есть от чего прийти в отчаяние: за тридевять земель от дома, без денег и документов. Ситуация пиковая. Но не тупиковая. Мир не без добрых людей. Как-нибудь он выкрутится и…
