Массивные каменные дома возвращали толпе эхом ее крик:
— Смерть евреям!
Тогда над этим человеческим потоком раздался голос Греты Моллер:
— Неужели это та самая справедливость, которую Гитлер обещал своему народу, когда покидал Австрию? Мы ведь ничего ему не сделали. Мы хотим только мира!
Этот голос, раздавшийся, как слабый звук горна, был все-таки услышан людьми со знаками свастики на рукавах.
— Замолчи, жидовка! — сказал один из них. — Ты — дура, если лезешь сюда. Лучше бы тебе сидеть дома.
— Дома? — переспросила Грета, к которой неожиданно вернулось спокойствие. — Я у себя дома!
— Пошла прочь! — сказал тот же человек в коричневой рубашке. Он не привык разговаривать с женщинами и на его юном, розовом лице было написано явное смущение. Он только выполнял свой долг.
— Я имею право говорить, — мягко возразила она. — Я старше вас. Ваш Гитлер больше не австриец. Ваш Гитлер не может…
— Хайль Гитлер! — воскликнул юноша.
И так как никто не учил его, как надо усмирять людей, невоздержанных на язык, он ударил Грету и сшиб на землю.
Вид крови всегда вызывает еще большую жажду ее. Это как искра, как вспышка пороха…
Улыбающаяся Грета Моллер покатилась в канаву.
Потом ее маленькое тело топтали ногами. Она улыбалась до тех пор, пока кровь не хлынула у нее из горла и последний удар сапога не заглушил ее голоса навеки.
Карл Моллер узнал об этом только ночью.
Перед тем он провел несколько безумных часов, ходя по Рингштрассе из магазина в магазин и спрашивая о даме с карими глазами, которая хотела купить желтую шляпу.
Она ушла… ушло и ее тело.
Нацисты приказали затолкать его поглубже в канаву и засыпать известью. Это лучший способ уничтожать трупы.
А муж Греты, как ариец, стал клейменым человеком.
В те страшные дни доктор Моллер потерял всякий контроль над своей мыслью.
Траура он не носил. То, что произошло с ним, было выше обычного горя, требующего своего реального выражения.
Единственное, что осталось у него, это способность понимать чувства других. Теперь он снова особенно ясно осознал, насколько тонка нить, отделяющая здравый рассудок от больного.
Его жену убили, а его самого заклеймили как преступника за то, что он любил еврейку.
Теперь за ним наблюдали, выжидая.
Он был один в Шенбруннском парке, когда ему впервые пришла мысль о том, что кто-нибудь должен обязательно убить Гитлера.
Он приходил сюда в парк отдыхать под приветливой листвой шелестящих берез и дубов. Здесь он мог разговаривать с небом, с молчаливыми тропинками, обрамленными зеленью, и с ней.
Ушедшие мертвые императоры Австрии, приказывая посыпать эти тропинки гравием, может быть, переживали такие же душевные бури. Нигде в мире не было таких прямых, красивых и приятных для прогулки тропинок.
Впрочем, доктор знал две тропинки еще прямее, чем эти.
Одна из них была та, по которой шел Гитлер. Это был путь маньяка.
Вторая была путем мрачной решимости: она шла навстречу первой. Эти две тропинки должны были встретиться.
Иногда скорбный доктор обращал свой ищущий взгляд к белому гребню гор вдали. Как много раз приходил он в Шенбрунн со многими неразрешенными проблемами и каждый раз молчаливый вид гор успокаивал его мысли.
Иногда, покинув парк, он шел в капеллу Штейнгофа и преклонял колени перед золотым алтарем, пока лучи закатного солнца не окрашивали багрянцем высокие окна.
— Такие измученные умы, как наши, нуждаются в поддержке свыше, — говорил он.
Эта поддержка была сейчас необходима еще больше, чем его пациентам.
А потом нужно было идти назад в свой кабинет.
— Надо перестать думать. Перестать думать! — говорил он себе в таких случаях. — Гитлера нет! Гитлера нет! Существую только я один. Время — моя терапия.
* * *
Доктор Моллер опустился в кресло у письменного стола и нажал кнопку с надписью: «Доктор Францель».
Как раз в этот момент дверь вторично открылась, и перед доктором предстал высокий молодой человек с волосами почти такими же светлыми, как и его полотняная рубашка.
— Доброе утро, Эрих! — сказал Моллер.
— Доброе утро, господин доктор. Вы хорошо отдохнули в прошлую ночь?
— Отдохнул!
На губах у доктора промелькнула насмешливая улыбка.
— Какое смешное слово!
Лицо молодого человека омрачилось.
— Может быть, вам следовало бы проехаться куда-нибудь? — заметил он. — Новые впечатления!..
— Обычный рецепт, мой мальчик, — сказал доктор Моллер. — Конечно, было бы очень неплохо, если бы я мог прокатиться в Берлин.
— В Берлин? Почему именно туда, господин доктор?
Моллер пожал плечами и снова обратил взгляд к окну.
— Так просто… каприз… Но я не могу поехать вообще никуда. Они уж позаботятся об этом. Но вы?… Вам следовало бы съездить в Берлин.
Глаза Францеля затуманились. На лбу у него появилась морщина.
— Вы говорите сегодня загадками, — сказал он.
— В Берлине нужны такие северяне, как вы, — упрямо продолжал Моллер. — Там понравятся ваши арийские брови, ваши лимонные волосы, ваши голубые глаза. Да, нацистам вы придетесь по вкусу.
— Простите, господин доктор!
Францель вдруг почувствовал себя неловко и в мозг его прокралось нечто вроде подозрения. Доктор Моллер вел себя так странно в последние дни и Францелю приходилось бороться за то, чтобы отделять дружбу от чисто профессионального суждения. Неожиданное горе, большие потрясения иногда…
— Простите, Эрих, — сказал доктор Моллер. — Вы должны извинить мне мою болтовню. Ну-с, что у нас на очереди?
Францель смущенно дернулся.
— Новый пациент из Линца. Он состоял раньше в секретном отряде коричневых рубашек!
— Нацист! У нас?
Кровь отлила от лица доктора Моллера.
— Это же пациент, — быстро напомнил ему доктор Францель. — Параноик. Он совершенно безобиден. Вот его бумаги!
Доктор Моллер откинулся назад на спинку кресла.
— Хорошо, Эрих. Приведите его сюда.
Францель вышел с поклоном.
Первый коричневорубашечник в Штейнгофе!.. Итак, здесь были тайные нацисты еще до аншлюса… они скрывали свои преступные мысли, прикрывались чужими мантиями. А когда Гитлер подал знак, они все вдруг поднялись из своих углов, как зубы Язона. О, жалкое, опасное племя, в котором каждый человек становится нацистом!
Доктор Моллер все еще пересматривал бумаги нового пациента, когда дверь широко распахнулась. Францель тихо кашлянул.
От усталости доктора Моллера уже не осталось и следа.
Нацист или не нацист — безразлично; это был прежде всего больной.
