Тогда, по приказу Кремля переносили на Новодевичье кладбище две могилы поэта Языкова и сатирика Гоголя.
– Это уже все описано, – перебил я с досадой.
– Всё да не всё. Сталин велел найти пропажу из под земли. Сам Бахрушин тогда уже умер. Оказалось, он спрятал череп в саквояже патологоанатома. А саквояж хранил в институте мозга. Не стану, и говорить чего стране стоило отыскать этот череп; все равно не поверите.
– Так вы его вернули в могилу? – сказал я не без тайного облегчения.
– Ну что вы! Я его уничтожил.
– Как!
– Очень просто. В растворе соляной кислоты.
Согласитесь, хранить такие вещи в любой коллекции – опасная затея. Череп самого Гоголя!
О, это был волнующий миг,… кость рассасывалась медленно, как сахарная голова в крюшоне, и я то и дело помешивал раствор фаянсовым пестиком.
– Какое кощунство.… Впрочем, я не верю. У вас нет никаких доказательств!
– Поверьте на слово. Доказательства есть. И самые надежные. Были проведены десятки экспертиз,…нет, это был именно его череп.
И тут он захлопнул крышку пустого ящика.
– Но зачем?! – растерялся я перед духом подобного нонсенса.
– Следы таких преступлений должны быть уничтожены самым надежным способом. В противном случае, что скажут о России, где читатели могут запросто надругаться над останками классика?
На столе появилась новая картонная коробка.
– А тут – мой аноним перешел на восторженный шепот, – моя пушкиниана. Не поверите, письма Натали к мужу. На французском. Ни одного письма, как известно не сохранилось! Только пара приписок для Пушкина, написанных ее рукой на чужих письмах. Мало того. Здесь еще и легендарные автобиографические записки! Те самые, которые поэт якобы сжег в Михайловском, узнав о смерти императора Александра.
Нет, они уцелели! И мы нашли их.
Я перечитывал записки сотни раз. Какое сокровище мысли. Какая поэзия души. Но и это не все. Сказать ли? Вы не поверите. Переписка Пушкина с Дантесом! Целых два письма поэта и ответ будущего убийцы! Все датированы роковым январем 1837 года. Пушкинисты и не подозревали об их существовании!
– Не может быть! – пошатнулся я от дурного предчувствия.
– Смотрите, Фома! – коллекционер открыл крышку и торжествуя выставил на свет стеклянный куб, наполненный до половины какими-то черными легкими хлопьями.
– Что это? – попятился я.
– Пепел! Я сжег все, ровно два года назад. Подлинность пушкинской руки удостоверена самым строжайшим образом. Экспертизы бумаги, чернил, водяных знаков …заключение почерковедов.
– Господи! Но скажите зачем? Зачем вы это сделали? – потерялся я окончательно перед безумием такого пожара.
Он помолчал, затем наклонился к моему уху, словно нас мог кто-то подслушать и зашептал:
– Автобиография, и переписка с женой, а особенно письма к Дантесу рисуют поэта в невыгодном свете.
И уже громче, словно в уши незримых свидетелей, выкрикнул:
– А Пушкин это наше всё. Палладиум нации. Никому не позволено замарать образ Пушкина, даже самому Пушкину!
Хоть это и безумие, вспомнил я строчку из Гамлета, но в нем есть система.
– Но вы то, хоть что-то запомнили? – мой голос упал.
– Что-то! – рассмеялся безумец, – Я помню все наизусть. И все умрет вместе со мной. Могила! Вот идеал настоящего коллекционера.
– Вы психопат? – осмелел я после второй стопки.
– Ну, ну, – погрозил мне хозяин указательным пальцем, – Я коллекционер! И я собираю только никому неизвестное. Сделать шедевры достоянием всех? Увольте! Они слишком дорого мне обошлись.
– Что вы еще погубили, несчастный человек?
Я уже почти поверил всему, что он говорил.
– Оставьте ваш тон, – глаза его похолодели, – в моей коллекции есть и уцелевшие вещи.
И не без раздражения он стукнул по железу новой коробкой.
Достал веер фотографий и кинул мне на стол.
Бог мой! Даже самого беглого взгляда хватило, чтобы оценить увиденное. Никогда невиданное прежде. Вот молодой Булгаков в белогвардейской форме среди деникинских офицеров на Кавказе. Вот арестованный Николай Гумилев в одиночной камере. А это …ужас …Марина Цветаева в петле под потолком деревенской избы (снимок расплывчат, но висельник вполне узнаваем).
Я хотел выхватить хотя бы одну фотокарточку и не отдавать, как безумец сардонически рассмеялся, предупреждая маленький бунт:
– Это копии, оригиналы ждут своей очереди, – и опять погрозил пальцем, смахнув фотокарточки в ящик.
– Сдаюсь, – развел я руками, – ничего не понимаю. Собирать годами, чтобы в миг уничтожить? Зачем?
– Все очень просто, – он открыл холодильник и достал бутылку шампанского, – моя цель не в собирании подлинных документов, а в коллекции исключений. Я исключаю факты. Я очищаю историю от исключений. Я сам, – сам! – решаю, что сделать истинным историческим фактом, и чему отказать в подлинности.
История слишком важное дело, чтобы оставить ее без присмотра.
И не думайте, что я ограничил свой круг только искусством.
Конечно же, нет.
Это для вас, писателя, я сделал любезность и показал литературную часть коллекции. Цель не литература. Берите выше! Истинная мишень – история времени. Практически весь ХХ век мы сделали чище, выше, светлее…
– Кто это мы? – поймал я оговорку моего анонима.
Тут собиратель пепла впервые замялся.
– Мы, это общество коллекционеров исправленной истины. – Ответил он, помолчав, и зажигая спичку.
Мелкое пламя трижды коснулось свечных фитилей, и канделябр озарил стол неверным тающим светом.
– Кстати, – сказал он, – я могу предложить вам шанс.
– Какой?
– Шанс принять решение самому.
– Объяснитесь толком.
– Вы недавно сочинили статейку о том, что Пушкин якобы сам написал диплом рогоносца и разослал список по друзьям, чтобы иметь формальный повод для дуэли и убийства Дантеса. Писали?
– Я пересмотрел свои взгляды. Это ошибка. Пушкин чист.
– Нет, вы попали в точку. У меня есть письмо Пушкина к царю Николаю, где он признается в этой низости.
– Вот, – и аноним выложил на стол доказательства.
Это была ксерокопия двух страниц.
Помертвев, я узнал стремительный пушкинский почерк (по-французски) и жадно схватив листки, спотыкаясь на артиклях, прочел признание Пушкина: Ваше величество, ставлю вас в известность о несчастных для моей чести подробностях вызова господина Геккерна… (и так далее).
Бог мой, простонал я, про себя.
– Не надо слов. – Хмыкнул мой искуситель, – Вы согласны с тем, что эти бумаги было бы лучше никогда не найти?
Вот ты и попался, написал огненный коготь на моем сердце.
– Пожалуй, да, – промямлил я нечто нечленораздельное в нос.
