что преподносит хорошо забытое старое лишь тогда, когда оно полностью потеряло силу зла, безумия и разрушения. Для этой силы нет ничего слишком хрупкого и ничего слишком хорошо забытого. Поэтому Макс может смело рассчитывать на то, что рано или поздно все вернется — спустя годы или десятилетия. Доживет или не доживет он до этого момента, он не знает. Но твердо верит: не ему это решать.
Зато сны — другое дело. В конце концов, для тех, кто умеет перемещаться в сновидениях, все сводится к выбору: умереть или исчезнуть.
Как раз об этом он вспоминает одной новогодней ночью, когда уходящий на дно обреченный город пускает напоследок разноцветные пузыри фейерверков. Макс лежит в своей темной комнате, и под доносящийся снаружи грохот перед ним вдруг всплывает слово «Лиарет», будто начертанное пронзительно ярким неоном в бархатистой тьме. А потом еще два: «Черная жемчужина».
Некоторое время он размышляет о том, что они означают, и в какую-то секунду понимает, что это уже никакая не явь. Наяву он мгновенно связал бы надписи с резней в Лиарете и с перестрелкой в принадлежавшем Виктору клубе, которые имели место, соответственно, в его третьей и первой жизнях, а между ними была еще вторая — пожалуй, самая приятная в некоторых отношениях, но зато и самая короткая…
Да, ему есть что вспомнить, даже в состоянии усеченной памяти. Он вспоминает места и обитающих там существ — но не такими, какими они представляются на поверхностный взгляд, а с точки зрения иерархии Календаря Снов. С точки зрения убежищ, союзников или вероятных угроз. Между ними очень тонкая, порой вовсе исчезающая грань. Одно перетекает в другое незаметно, в соответствии с запредельной логикой сна. Макс предается занятию, которое отчасти напоминает нисхождение во внутриутробный период с целью преодоления родовой травмы. Его травма — это пребывание и «лечение» в психушке. Сейчас он кажется самому себе безнадежным инвалидом, но внутри Календаря возможно все. Даже отрастить себе новую руку. Или новую душу…
Внутри, но не снаружи. А разве есть хоть что-нибудь вне? Есть, и Макс это чувствует. Старина Клейн намекал (только намекал!) на что-то такое. На Полусмерть, не принадлежащую ни одному из сегментов Календаря. На Черное Дно — столь же милое местечко. На реанимированные электричеством, заторможенные кошмары обители коматозников… Даже во сне Макса охватывает страх перед частичным возвращением памяти. Он презирает себя за это, но как никогда согласен с банальщиной типа «меньше знаешь — лучше спишь».
Пора просыпаться. Он поворачивается спиной к раскинувшемуся перед ним гигантскому лабиринту и направляется к выходу, который все еще виден и все еще недалеко — хотя и гораздо дальше, чем казалось почти случайному визитеру Голикову. Пока не поздно вернуться, не обращая внимания на смутно знакомые голоса, которые зовут его из оставленной им трясины темноты. Молят о помощи, просят, проклинают и заклинают всем святым. А что тут есть святого? Может быть, Герцог (ш-ш-ш!) уже причислен к лику или по крайней мере коронован?
Хороший знак. Он может спокойно (ну, почти спокойно) думать о Герцоге. Это потому, что опасность по-прежнему далеко. Но, возможно, ближе, чем ему кажется. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда имеешь дело с… С чем?
Голиков уже по эту сторону сновидения. Он возвращается к так называемой реальности, идентифицирует ее — что уже само по себе неплохо. Препоганенький осадок отслаивается от головы и спускается куда-то в желудок и кишки, не вызывая тошноты, но напоминая о совершенной легкой прогулке. То, что Максим сделал это, не прибегая к препарату Клейна, нисколько его не радует. И хотя внешне он ничего не делает (ведь ничего не изменилось, не так ли?), он начинает всерьез готовиться к новой гонке на выживание.
Готовится исчезнуть, когда придет час умереть.
Предчувствие перемен витало в воздухе подобно запаху с бойни. Потенциальные жертвы, наделенные обостренным чутьем, уже кривили носы, но предпочитали не замечать очевидных вещей; с этим было бы тяжело жить и почти невозможно выжить. Плохие ожидания доводили кое-кого до беспробудного пьянства, иных — до суицида, означавшего всего лишь, что ожидания перестают быть только ожиданиями, а уж несбыточными их никак не назовешь. Немногие все еще уповали на спасение, которое должно прийти неведомо откуда, но упускали из виду, что бесконечность (если таковая вообще существует) лежит где-то за пределами их существования.
С некоторых пор Макс почти ежедневно подолгу бродил по городу. Смысл был в накоплении усталости — такой, которая спустя часы неподъемной тяжестью и непроницаемостью влажной глины запечатает бутылочное горлышко, ведущее в долину ужаса. Конечно, это являлось до определенной степени самообманом. Все чаще Голиков задумывался, не строит ли он дамбу, которая неминуемо будет разрушена, а хрупкий мостик его рассудка, переброшенный с одного берега на другой, — сметен подобно безделице из спичек, когда медленно стекающие в долину и накапливающиеся видения достигнут критического уровня? Не лучше ли впускать это в себя понемногу, пока оно проливается тонкой струйкой?
Он не знал. Не имел опыта на сей счет. По части опыта ему было далеко не только до «профи» Клейна, но и до какого-нибудь дилетанта вроде Виктора Строкова, доверившегося по глупости «Путеводителю» Якова Чинского. Строкова Макс в глаза не видел, но догадывался о его печальной судьбе. Что осталось от бедняги? Дискета с текстом украденной книжки и дневник…
Инстинкт самосохранения плевать хотел на его рассуждения и сомнения. Инстинкт поднимал Макса и выгонял на улицы и в переулки (такие безопасные в сравнении с другими местами), гнал ночью и днем, в жару и холод, да еще нахлестывал плетью, как тупую скотину, которая слишком выдохлась, чтобы сражаться с невидимками за свою жизнь. По большей части Голиков брел не разбирая дороги, редко помнил пройденный маршрут, не обращал внимания на тех, кто пытался встать у него на пути. Ничего серьезного, до драк дело не доходило. Наверное, его принимали за помешанного. Будь этот город поменьше, Макс со своей бородой масти «соль с перцем» и собранными в «конский хвост» длинными седыми волосами, вероятно, уже примелькался бы. А так он, растворенный в серой массе, оставался безликой молекулой, двигался вместе с этой массой, бессознательно следуя тактике выживания, принятой среди многочисленных и беззащитных против хищника видов. Кто-то неизбежно будет съеден — но не я, или не сегодня. А там посмотрим.
Когда работаешь охранником на складе по графику «сутки-трое», у тебя куча свободного времени. Его гораздо больше, чем тебе хотелось бы. И в этом состоит
