из мужиков сбросил полуденный сон, выбрал тот мешок, что побольше и понёс его в дар Мукато.
Так в большом и малом. Но при этом никаких жрецов и шаманов в селении не заметно. Никто не стучит в бубны и не дует в карнаи. Неудивительно, что Брену хотелось посмотреть, как Мукато принимает жертвы.
— Мне к Мукато можно? — спросил Брен.
— Любому мужчине можно.
Вот и ещё кое-что выяснилось. Женщина, которая таскает камни и рубит дрова, не имеет права приближаться к святилищу. А сонный мужик ходит туда запросто.
Брен впрягся в повозку и потащил жертвенную рыбу в гору. Дорога была плотно утоптана. Видно было, что по ней много ходили и возили дары Мукато. Никаких строений, хотя бы самых временных, на вершине холма было не заметно.
Последнее усилие, и Брен увидел крошечное озерцо, а скорей — лужу. Вода там была непроницаемо-чёрной и даже издали казалась густой, словно хорошо вываренная смола.
— Вот и всё… — Чимга напрягся и разом скинул осетра в тёмную глыбь.
Пару секунд туша держалась на поверхности, потом без кругов и брызг бесследно потонула.
— Оно там? — осторожно поинтересовался Брен.
— Кто?
— Мукато, оно там на дне сидит?
— Нет там никого, — Чимга широко повёл рукой. — Мукато, вот это самое, всё вместе оно и есть.
Брен пожал плечами, но дальше расспрашивать не стал. Придёт время, понятно станет и без расспросов.
Дома Брен обнаружил двух девушек, которые занимались разделкой рыбы. Если рыбину оставить, как она поймана, через день она затухнет, а жители селения вообще полагали, что всё нужно съедать немедленно, как оно добыто. Конечно, Брен обычаев не придерживался, мог и рыбу до завтра оставить, а мог и сам закоптить, но всё равно, приятно, когда к тебе приходят и, не ожидая особых просьб, помогают.
На вечер было назначено пиршество. Предстояло переесть всё, что наловили Чимга и нечувствительно помогавший ему Брен. По такому случаю можно обойтись без обеда, да и без завтрака тоже. Женщины трудятся, — твердил про себя Брен, — а мужики животы экономят.
Сам Брен живот сэкономил, как лишь перед самыми обжорными праздниками приходилось. Был бы он дома один — сумел бы чем-нибудь втихаря перекусить, а на глазах у двух помощниц жрать было неловко и приходилось терпеть. Особенно донимал аромат жареной рыбы, который разносился не меньше, чем на три дня пути.
«Неужели они собираются управиться со всем за один раз? — размышлял Брен. — Ведь утробы треснут…»
Хотя, когда после поимки маралов, стряслось мясное пиршество, всё было съедено к вечеру. Впрочем, тогда Брен бежал с угощения раньше и не знал, чем кончился пир.
На этот раз еды было больше, и никто из жителей стойбища даже не пытался делать запас хотя бы на один день. Закон гласит: пойманное и добытое должно быть немедленно съедено. Неумеренное обжорство сменялось самым строгим постом. Изредка случалось, что наготовленное не удавалось сожрать за один подход, и оно оставалось на следующий день, его никто не ел, излишки бросались собакам или просто вываливались в помойную яму. И никому в голову не приходило заготовить что-нибудь на будущее время. Хотя Брена, который коптил, вялил и сушил свою долю добычи, никто не осуждал. Человек чужой, обычаи у него странные, пусть коптит на здоровье.
Брен порой думал, что начнётся, когда наступит голодная пора. Дикий хлеб осыплется и уйдёт под снег, и даже, если снега не случится, не подбирать же его с земли по одному зёрнышку. Проходная рыба скатится в море, а ерши и пескарики, что останутся в реке, звания рыбы не достойны. Острогой их не возьмёшь, а сквозь сеть они пройдут, не заметив. Лесные звери откочуют вглубь тайги, подальше от мороза и пронизывающих ветров, водопой на реке будет им не нужен, осенью можно пить из любой лужи. Зимующая птица… сотню человек куропатками и рябчиками не прокормишь. По настоящему охотиться можно на кабанов, косуль, лосей. Но это не те животные, которые позволят себя безнаказанно брать. Их в лесу ещё найти надо, а они от людского шума уйдут куда подальше.
Но пока люди жили, не заботясь о завтрашнем дне. Даже юрты у них, насколько понимал Брен, были летними, не способными сохранять тепло во время январских морозов.
У самого Брена запасов было на всю зимую Единственное, в чём ощущалась нехватка, это вяленая рыба. Самодельной удочкой, да с берега, много не наловишь. Но после совместной рыбалки об этом недостатке можно было забыть.
Девушки-помощницы живо управились в коптильне, хотя прежде им не доводилось заниматься заготовкой осетровых. Но когда руки нужным концом вставлены, всё отлично получится. Заодно и порядок в доме навели, какой Брену не снился. А там подошло время пиршества, во время которого предстояло смолотить полторы тонны самой отличной рыбы.
Суматоха в селении царила ужасная. Есть собирались на улице, никаких столов приготовлено не было, только циновки расстелены на земле. Первым делом были вынесены глиняные жаровни, на которых шипели в жиру осетровые и лососёвые печёнки, икра и молоки. Пробовать такое Брену не доводилось, и он отдал жаркому должное, хотя и понимал, что это только начало. Затем последовали разные похлёбки, рыба отварная и жареная, пироги с визигой. Очевидно, в этот день хозяюшки успели сбегать за диким хлебом и потолочь его в деревянных ступах. Брен так и не понял, когда поварихи спроворили всё это. Было ещё что-то, что Брен не опознал и не упомнил. Несколько раз он отваливался отдохнуть и снова возвращался в обжорный ряд.
Другие едоки не отставали, но было ясно, что всё съесть не получится. Это же сколько отличнейшей еды будет выброшено завтра утром!
Наутро Брен уже не предавался печальным мыслям. Он, как и все мужчины селения, лежал в постели и переваривал.
Хлеб с окультуренного поля Броен сумел собрать и высушить. Всяких заготовок получилось — одному с большим избытком, на всю зиму и весну. Но это — одному, а рядом стоит селение, многие десятки людей, которые не запасли на зиму ни единого зерна. Невозможно жевать копчёную оленину, зная, что сосед умирает с голоду. И неважно, что он сам в этом виноват.
Не раз Брену
