Ямщиков, замедлив продвижение, с кривой ухмылкой выслушал его жалобы. Громко, не столько для Петровича, сколько для типа, пристававшего к Марине, пропел: «А как в городе Рязани пироги едят с глазами! Их жуют, блядь, их едят, а они во рту глядят!»
До самой Марины этот шум сзади и смысл его песни доходили очень плохо, вернее совсем не доходили. После холодного стекла рука Ямщикова казалась такой теплой. Поразительно, но ей даже не казалось странным, что человек, с которым они знали друг друга так давно, обнимает ее плечи, едва прикрытые майкой. Более того, ей почему-то это было приятно. И Марина впервые с прошлого дня подумала, что быть женщиной не так уж и плохо. Иногда.
— Слушай, Грег, ботинки у него какие-то странные, — решила она все-таки поделиться сомнениями с Ямщиковым. — Мне кажется, что это сар!..
— Да какой это в жопу сар? — развернув ее за плечи к согнувшемуся возле туалета пассажиру, сказал Ямщиков, даже не понижая голоса. — Если это чмо — сар, то я — балерина Большого театра! Ты сопли-то вытри, сучонок! Разнюнился, вонючка! Щас я тебе добавки добавлю от души!
— Прекрати! — хором заорали на него Петрович и Марина, поняв, что Ямщиков на самом деле решил добавить пассажиру, который и так производил отталкивающе жалкое впечатление. За спиной у него вообще обнаружился незаметный вначале горб, левую ногу он странно приволакивал, судорожно двигаясь к купе и пытаясь отчего-то заслонить глаза. Похоже, что он вообще беззвучно рыдал в вафельное полотенце от перенесенного у туалета потрясения. Марине немедленно стало стыдно. Поднять руку на инвалида! Может, человек просто хотел в окно поглядеть?
Почувствовав общее недовольство, Ямщиков тоже неловко хохотнул и потрепал угнетенную его вспышкой Марину за плечи. По прежнему в обнимку они направились к первому купе. Вдруг, с силой сжав голое плечико попутчицы, подавленной запоздалым раскаянием, он прошептал:
— Гляди, Флик, раньше ведь этого не было!
Они подошли вплотную к пожелтевшей бумаге, висевшей между окнами с грязными, пахнувшими пылью шторками. Под крупным заголовком «Расписание движения» был изображен серенький тепловозиком с бодрой надписью на боку — «Вас приветствует МПС России!» За период ночного вихляния вагона по вражеской литовской территории кем-то неизвестным были сделаны свежие наклейки поверх плотной, засиженной мухами пленки расписания. Вагон теперь направлялся в обход основных железнодорожных магистралей, а над двумя неизвестными разъездами Красноярской железной дороги, захватывая станции Восточно-Сибирской дороги, красовалась небрежно налепленная наискосок надпись — «Армагеддон N 3, стоянка 4 мин.».
В этот момент и Марина сквозь стук колес, вопли Петровича и наглый свист Ямщикова явственно услышала в пятом купе шелест кожистых крыльев и чье-то тихое шипение: «Сгинешь-шш… Сгинешь-шш…»
Сквозь стук сорванной с петель двери, вопли чаек и свист ветра Флик явственно услышал шелест и хлопанье кожистых крыльев и тихое шипение: «Сгинешь-шш… Сгинешь-шш…»
Флик, смотрел на странную, вытертую бляху с четырьмя святыми, в которых с трудом угадывались очертания женщин. Изображения обвивала по краю большая блестящая змея. От прибывавшей в домишко воды стало совсем холодно, он зябко повел плечами и спросил матушку:
— А разве такие змеи бывают?
— Папаша мой говорил, что бывают. Они живут в жарких странах и ползают по деревьям. Так он мне говорил. Правда, выпивши он тогда был. Но это к делу отношения не имеет. Ты спи, сынок, спи, я тебя покараулю, — ответила ему матушка.
Она покрепче ухватилась одной рукой за стропилину, а другой обняла его, укутав своей шалью. Они с утра сидели под крышей своего дома на старой деревянной перекладине, соединявшей стропила. Вода прибывала, а никто из соседей почему-то не спешил к ним на помощь. Но матушка сказала, что деревенский староста знает, что дамбу прорвало, а уж крестный обязательно успеет к ним до прилива. Внизу плавал матушкин топчан, два табурета и кухонный столик. Все остальные вещи были надежно укрыты в два больших сундука, привинченных к полу.
Нацепив дедушкину бляху на грудь, Флик прижался к матушке, закрыл глаза и стал думать о дальних странах, в которых тепло. Постепенно и ему становилось все теплее, а потом и жарче, как в тех странах, где бывал дедушка…
Матушка шептала склонившемуся ей на грудь сыну, что Змей на дедушкиной бляхе — это символ всего сущего. Дедушка рассказывал ей про бляхи, где огромный Змей держал на себе Землю. Правда, сам он их не видел, это были очень старые бляхи, оставшиеся от прежних времен. Засыпая, Флик думал, что во все времена Змею с дедушкиной бляхи находится работа. Море наступает, а Змею все труднее поднимать на себе землю… Под матушкин шепот он старался думать только о Змее, чтобы не думать о соседях, оставшихся на дальней косе, полностью скрывшейся под водой… о том, что им с матушкой, скорее всего, некому будет прийти на помощь…
Потом он почувствовал, что чьи-то сильные руки подхватили его, и голос крестного сказал:
— Занедужил парнишка! Горит в лихорадке Флик-то наш, матушка Лерк! Вы сами сползете в лодку, или подсобить? Да держу я, держу!
Флик почувствовал под собой покачивание лодки, рядом с ним зашлепали весла, сильный порыв ветра, освеживший горевшие щеки и лоб, подсказал ему, что они уплывают сейчас все дальше от дома. Вновь сквозь болезненную дремоту чей-то голос зашипел куда-то чуть ниже подбородка, где болталась сейчас дедушкина бляха: «Сгинешь-ш-ш! В море сгинешь-ш…» Флик приподнял голову над мокрой кормовой доской, чтобы разглядеть того, кто хлопал крыльями со стороны моря и пророчил недоброе. Но трут отсырел, факелы на корме не горели, сосед Иосиф Штекель, крестный Флика, ругаясь втихомолку, правил по памяти, пытаясь не врезаться в стволы придорожных деревьев. Потом Флик почувствовал, что хлопанье крыльев становится ритмичнее, а с каждой минутой ветер усиливается. Иосиф с матушкой принялись бормотать молитву Заступнице Небесной, с ужасом глядя на поднимавшуюся у горизонта волну. И почему-то в этот момент Флик понял, что факелы должны гореть, будто кто-то сказал внутри него строго, почти приказал: «Зажги факелы, мальчик!» Он всегда в бреду слышал разные голоса внутри себя, а этот голос был ему чем-то знаком. Поэтому Флик машинально щелкнул пальцами возле смоляных факелов, как это делал иногда в детских снах, и, как в тех снах, они вдруг вспыхнули нестерпимым беловатым пламенем. В их свете старик сосед, громко чертыхаясь, быстро стал выворачивать налево, от торчащей из воды ендовы овина сырника Марша, а матушка принялась кричать, что нельзя поминать лукавого в такую ночь, что они все погибнут из-за его ругательств. Но уже через полчаса ходу вдоль затопленной косы в свете факелов и разрывов молний у дальней кромки горизонта их с матушкой ссаживали на втором этаже ратуши.
