Флик плакал. Ему было очень жалко быка, от которого осталась большая туша. Возле нее возился тот страшный мужик, ловко подрезая что-то ножом и снимая шкуру. Матушка подползла к нему, тихонько потеснив детей, и успокаивающе погладила его по голове, сказав:
— Глупый Флик! Дамбе не выстоять перед морем, если не законопатить все щели между ряжами раствором на бычьей крови. Море останавливается только, если ему отдать жертву крови быка. Так задумано Господом нашим, поэтому надо принять все таким, как оно есть. А быку сейчас хорошо, гораздо лучше, чем с нами. Господь пустил его на вольные пастбища, успокойся!
До обеда Флик смотрел, как плотники ставили в размытую брешь прорана ряжи, заполняли их песком и камнями с обнаженного дна, и заколачивали верх досками. Потом все стали кидать камни и песок между ряжами, а страшный мужчина черпаком поливал их густым, на глазах схватывающимся раствором. Затем он, надсадно крича, опрокинул чан на край помоста, и все стали таскать раствор ведрами, принимая вытащенные из трюма барки тюки с паклей. С заднего двора ратуши до Флика доносился дразнящий аромат мясной похлебки. Мяса Флик с матушкой не ели давно, поэтому Флик почти успокоился, уверенный, что быку сейчас хорошо, ведь матушка его никогда не обманывала.
Детей женщины накормили еще до обеда, уложив спать на влажных досках, застеленных отцовскими куртками. Матушке с Фликом досталась огромная берцовая кость, которую они вдвоем дочиста обглодали. Флик так и заснул с нею в руках, прижавшись к теплому боку матушки.
…После тех злополучных дней, завершившихся спуском нижней плотины и большим праздником, на котором зажарили обескровленную тушу быка, прошло не так много времени. Хотя и довольно, чтобы Флик превратился в высокого худого юношу с пробивавшимся на щеках пушком, но настолько яркими были те давние события, что он мог закрыть глаза и представить все до мелочей.
Спустя четыре года после наводнения матушка Лерк отошла во сне смертью праведницы. Она задремала с деревянными спицами в руках, закончив вывязывать пестрые чулки для Флика. В этих чулках Флик и проводил ее в последний путь вместе с крестными с соседней мызы, где он родился шестнадцать лет назад в такое же ненастное время. Крестные помогли ему продать нехитрый скарб, пожитки и саму мызу, кое-как расплатиться с долгами и налогами. И перед самым Рождеством крестный повез Флика продавать на службу в драгунский полк, квартировавший неподалеку. Флик, впервые в жизни покидавший родные места, сидел на той же повозке, на которой шестнадцать лет назад крестный вывез из смертной дремы матушку Берту Лерк. Он растерянно смотрел на знакомые с детства придорожные ветлы, с грустью понимая, что, скорее всего, увидеть их вновь ему уже не доведется.
Огонь, вода и медные трубы
Стоя в тамбуре вместе с явно недовольным ее присутствием Петровичем, Марина с жадным любопытством смотрела на заснеженные придорожные ветлы, с грустью понимая, что ландшафт поменяется, а увидеть эти деревья вновь ей, скорее всего, уже не доведется.
Седой не препятствовал ее пребыванию в ближнем тамбуре, понимая, что сейчас ей необходимо побыть одной. Но в дальний тамбур уходить запретил. Проверять ее постоянно выходил Ямщиков. Он молча курил рядом. И, как ни странно, это сочувственное молчание помогало ей привыкать к поселившейся внутри плаксивой тоске, глазам на мокром месте, странным взглядам проходивших мимо мужчин… Нет, привыкнуть к такому невозможно! Ямщиков со вздохом кидал сигарету, хлопал ее по плечу и, понурившись, с видимой неохотой уходил к Седому, непрерывно ворчавшему, что надо даже в пути все время работать. Хотя бы головой.
У каждого полустанка, на платформах электричек Марина жадно разглядывала ежившихся на пронизывающем ветру женщин с котомками, пытаясь угадать, что могло заставить каждую из них пренебречь домашним теплом и двинуться в дорогу. И на каждой платформе ей казалось, что среди незнакомых женских лиц на нее глядит лицо той, которая снилась всю ночь с еще неоконченной парой чулок на спицах. Мама… Мамочка…
Состав медленно подходил к перрону вокзала небольшого, уютного городка. Однако прицепной вагон, как и предполагала Марина, остановился далеко от здания вокзала, напротив грязных складских клетушек, за которыми начиналось депо. Проводник мрачно пробурчал себе под нос: «Вроде к скорому цепляют… «Жигули» номер десять… Хоть бы до Рузаевки дотянули, жлобы… Покатимся сейчас через срань Господню… Запищиково, Мокша, Пишля… По названию видно, какие там уроды подсесть могут… Ненавижу! Причем, всех!» После этого спросить, что это за станция у кипевшего ненавистью Петровича она так и не решилась.
Со стороны вокзала к вагону спешила молодая женщина с сумками. Кинув взгляд на проводника, намеренно не спускавшегося из вагона, Марина поняла, что сейчас он сорвет на незнакомой пассажирке свое раздражение против всех. Он так и не поднял тяжелую металлическую крышку над ступеньками вагона, поигрывая свернутым желтеньким флажком. Вдобавок, якобы невзначай, он выставил на крышку левую ногу, обутую в огромный, давно нечищеный ботинок. Ногу Петрович выставил вроде бы без всякого умысла, но это мешало пассажирке забросить тяжелую сумку и освободить хотя бы одну руку. С отчаянием она смотрела, как проводники состава один за другим выбрасывают желтые флажки…
— По… по! По-по! — умоляюще лепетала женщина снизу. Марина видела, что Петрович едва сдерживается, чтобы не заржать над тем, как потешно эта растрепанная бабенка пытается сказать «Помогите, пожалуйста!».
Нервы ее были на пределе. Марина поняла, что не выдержит, если Петрович еще и заржет вслух. Нет, дальше она с ними никуда не поедет, если этот хмырь в нечищеных ботинках сейчас закатится противным смехом, повторяя «По… по! По-по!».
Почти не соображая что делает, она подняла правую руку и машинально провела сухой подушечкой большого пальца по безымянному, среднему, указательному пальцам… Костяшки немедленно щелкнули, электричество в тамбуре мигнуло вспышкой… На минуту ей показалось, что она ослепла, наступила полная темнота и время остановилось. В ушах непрерывно звенело, из последних сил она ухватилась за холодную металлическую решетку на окошке задраенной двери, чтобы не упасть…
Когда она пришла в себя, поезд уже набирал скорость. В тамбуре никого не было. Дверь напротив тоже была уже закрыта. За ней бежали неказистые частные домики и деревянные многоэтажные бараки пригорода…
— Флик, Петрович сказал, что ты неважно выглядишь, — вошел в тамбур Ямщиков. — Ему некогда было тебя до купе довести, он пассажирку какую-то устраивает. Что с тобой?
