Наконец дверь закрылась, и Вавочка, довольный, что соседи его чуть ли не крутым почитают, вернулся в комнату. Взглянул на часы. Часы стояли. Судя по теням во дворе, дело давно уже шло за полдень.
И тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Нельзя было выпускать двойника из квартиры! Бог его знает, чем он там сейчас занимается…
Рванулся к двери. Остановился. Выйти на улицу означало подставиться, но и дома он тоже оставаться не мог. Ему уже вовсю мерещились тихие внимательные вьетнамцы. Тревога гоняла его по квартире, как гоняют шваброй мышонка, и Вавочка не выдержал. Вышел на площадку. Нежно надавив дверь, защёлкнул язычок замка, испуганно проверил, в кармане ли ключ, и беззвучно сбежал по ступеням. Побыстрее миновал двор, нырнул в арку, ведущую на бывшую улицу Желябова — и пошёл, пошёл сквозь паутинчатую тень редких акаций, повторяя все петли и скидки двойника.
Остальное известно.
Он стоял, омытый цветным сумраком, возле четырёхгранной колонны у входа и с ужасом смотрел на столик, за которым царил он сам.
Это вместо того чтобы раскрутить «Ведомости»! Вместо того чтобы составить договор!..
Да и не в этом даже дело! Вы поймите: двойник не знал, что за ним наблюдают, и Вавочка, можно сказать, впервые видел себя со стороны. Это он, он сам сидел там за столиком и неумело морочил голову двум бесхозным шестёркам.
Небольшая компания, входя, бесцеремонно отодвинула его в сторонку. Он выждал и снова выглянул из-за колонны.
Это — лучшие минуты в его жизни? Его вершина? Нет! Да нет же! Нет! Нет! Он крупнее, он способен, знаете, на что? Вот, например…
Примера не было. Не было уже и полуподвальчика, и проклятого столика — он шёл по улице, страшно перекривив лицо. Он не заметил кивка попавшегося навстречу самого Пороха, он ничего уже не замечал.
Придя домой, первым делом вымыл посуду.
Войдя в «Посошок», Порох, как всегда, приостановился, давая глазам привыкнуть к сумраку. Не то чтобы он чего-либо боялся — так, привычка.
Далее левая бровь его начала изумлённо вздыматься, и Порох медленно направился к одному любопытному столику.
Шестёрки обомлели, и Вавочка понял, что сзади кто-то стоит и смотрит. Обернулся.
— И давно ты здесь? — забыв поздороваться, спросил Порох.
— Да как… — Вавочка растерялся. — Часа два уже.
— Часа два? — с недоумением повторил Порох.
— А что? — Вавочка оглянулся на собеседников, как бы предлагая подтвердить: ну, сидит человек в «Посошке» два часа подряд — и что тут такого невероятного?
Более тупого удивления Порох на своём лице в жизни не чувствовал. Шестёрки истово закивали. И Порох понял, что стоять он здесь может ещё долго, но умнее от этого не станет. Пожал плечом, повернулся и ушёл в сумрак.
— Чего это он? — озадаченно спросили Вавочку, и тревога холодными быстрыми пальчиками пробежала вдоль позвоночника. Неспроста, ох неспроста подходил сейчас Порох к их столику. Неужели всё-таки двойник имел наглость выйти на улицу? Домой, немедленно домой… Как Вавочка вообще мог оставить его одного в квартире!
Он вскакивает, направляется к официанту, на ходу доставая бумажник. Рассчитывается торопливо и покидает «Посошок», провожаемый удивлёнными взглядами шестёрок. Он даже не успевает сказать им, что на днях ему, возможно, потребуются их услуги…
Едва не переходя на бег, добрался Вавочка до бывшей улицы Желябова и, задохнувшись, остановился у ведущего во двор туннельчика. Всё. Отсрочка кончилась. Квартира придвинулась вплотную.
Отвращение, страх и злоба, подпирая горло, поднимались, как ил со дна — безвыходная, удушающая муть.
«Зеркало, — вспомнил Вавочка. — Зеркало…» И почувствовал, как отвращение обратилось на него самого. Гадёныш сидел внутри. И в тот же момент Вавочку сотрясло что-то вроде кашля. При условии, что можно кашлять всем телом. Сухая, выворачивающая наизнанку рвота — вот что это было такое.
Взвыв от страха, ослепнув от боли, понимая уже, что происходит, он выталкивал… нет, он уже отталкивал от себя всё то, что в редкие минуты самобичевания ему хотелось в себе уничтожить. Брюки, тенниска — всё трещало, расползалось по швам, туфли схватили ступни, как клещами, почти кроша сцепления мелких косточек…
Через минуту всё было кончено. Два голых, в обрывках одежды, человека, причиняя друг другу нестерпимую боль, остервенело рвали увязшую в не до конца лопнувшей туфле ногу. Вырвали. Отлетели каждый к своей стене туннельчика. Всхлипывая, снова кинулись навстречу и начали то звонко, то глухо осыпать друг друга слабыми от избытка чувств ударами.
Потом был женский визг. Опомнились. Схватили по обрывку одежды. Прикрываясь, метнулись к подъезду, а визг, приводя в отчаяние, колол, буравил перепонки — хоть падай и катайся, зажав уши, по асфальту. Добежали. Увязли в проёме. Рванулись. Грохнула дверь подъезда. Проаплодировали босыми подошвами по гладким холодным ступеням.
«Блюм…» — и даже не сообразили, что нужно перестать давить на кнопку, отнять палец, чтобы звонок сыграл «блям».
Дверь открылась. Их встретило знакомое востроносое лицо, маячившее над чёрным отутюженным костюмом — строгое, решительное и какое-то даже отрешённое. Однако уже в следующий миг оно утратило аскетическое это выражение: щёки посерели и как бы чуть оползли.
— Сво-ло-чи! — изумлённо выговорил открывший — и заплакал.
Втолкнули, вбили в глубь коридорчика, захлопнули входную. Привалились на секунду к двери голыми лопатками — и вдруг, не сговариваясь, кинулись за двойником.
Они настигли его уже в комнате и, свалив, начали было избиение, но тут один случайно задел другого, после чего голые Вавочки вновь передрались между собой, а тот, что в костюме, тихо отполз к кровати и, повторяя плачуще: «Сволочи! Сволочи!..» — сумасшедшими глазами смотрел на происходящее безобразие.
И вдруг, замерев, словно изображая живую картину, все трое прислушались. В подъезде хлопали и открывались двери.
— Кто кричал? Где?
— Кого задавили? Раечку?
— Какую Раечку?
— Какой ужас! Прямо во дворе?
— Да что вы мне говорите? Вот же она!
— И не задавили вовсе, а ограбили!
— Что вы говорите!
— Раечка, дорогая, ну что ты! Что случилось?
— Блюм-блям!
В дверь звонили, стучали с угрозами и, кажется, плачем. Голые Вавочки, как суслики в норе, исчезли под кроватью, а одетый вскочил, тремя пинками забил туда же обрывки одежды, брошенные голыми во время драки, и бросился в переднюю.
Открыл. Людским напором его отбросило от двери, и в коридорчик вломились рыдающая Раечка, старый казак Гербовников, соседи и среди них тёть-Тая, возмущённо повторяющая, раздувая чудовищную грудную клетку: «Какие подлецы! Ка-кие под-лецы!»
