— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобой.
Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:
— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой. И детей поищите, а то как бы не простудились в такой мороз.
И люди Критона повели Ксантиппу, а она кричала и била себя в грудь.
— Сколько же можно терпеть эти муки! — вопил диалектический Межеумович.
— Передай чашу Сократу! — приказал славный Агатий посыльному.
Тот все еще трясущимися руками, но не расплескивая влаги, передал.
— Что это? — спросил Сократ.
— Где? — из последних сил заволновался Межеумович.
— Да в чаше, — пояснил Сократ.
Славный Агатий, материалист и я заглянули в чашу, но необходимой влаги там не увидели. Кусок льда, спаявшийся со стенками чаши, был там.
— Не могли согреть?! — возмутился славный Агатий.
— Как ее согреешь, — оправдывался посыльный. — Электричество отключили.
— В термосе принесите! — закричал хронофил.
— Так ведь все замерзло. Теплотрассы прорвало, батареи разморозились и лопнули. Теперь лета ждать надо. Может, летом и потеплеет.
— Ну,…, работнички! — бесновался славный Агатий. — На кострах разогревайте!
— Да что уж ее разогревать, — миролюбиво сказал Сократ. — Так разгрызу. Зубы у меня крепкие. Ангиной бы только не заболеть.
— Тогда грызи скорей! — потребовал диалектический Межеумович.
Сократ хрястнул глиняной чашей о помост, расколол ее и начал грызть кристалл льда.
— Милый Межеумович! — сказал Сократ, проглотив кусочек льда. — Кто действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага.
— Я уже, кажется, умираю, — тихо сказал диалектик и опустился рядом с Сократом на помост. — Ну кто бы мог подумать, что в Сибири так рано и внезапно установится зима. Ведь каждый год, скотина, приходит внезапно!
Сократ откусил еще кусочек ядовитого льда, похрустел им немного и сказал:
— Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не замечают, но если это все же так, было бы разумеется нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся.
— Не разговаривай, Сократ, занимайся делом, — тихо попросил Межеумович.
— Потрогай-ка, Критон, мою пятку, — попросил Сократ. — Может, яд уже начал действовать?
Критон ощупал ему ступню и спросил, чувствует ли Сократ прикосновение?
— Нет, — ответил Сократ, чем обрадовал диалектического Межеумовича, крепившегося уже из последних сил.
— Да у тебя пятки и раньше ничего не чувствовали, — сказал Критон. — За семьдесят-то лет задубели окончательно.
— Тогда потрогай повыше, — попросил Сократ.
Критон ощупал голень. Сократ прикосновения не почувствовал. Ведя руку вверх, Критон показывал, как тело Сократа стынет и коченеет.
— Положить его надо, — посоветовал Межеумович, но сам уже не смог произвести этого действия.
Сократ раскусил уже весь лед и сказал, что холод подступает к сердцу.
— Слава богу, — прошептал диалектический материалист.
— Критон, — позвал Сократ, — не забудь продлить мой полис бесплатного медицинского страхования.
— Непременно, — отозвался Критон, — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?
Но на это вопрос ответа уже не было.
— Не обманул Сократ, — прошептал Межеумович и тоже затих.
— А где же глобальный человек?! — спросил славный Агатий.
Я взглянул вверх, на помост, но глобального человека не увидел.
Сократа похоронили в лютую зимнюю стужу. Рядом упокоился и диалектический Межеумович. Мы-все опомнились на короткое время, ужаснулись, но тут же с облегчением переложили ответственность на кого-то другого. А что? Мы только поступили, как все. И никакой вины на нас-всех вовсе и нет.
Некий Кимон, известный тем, что писал эпитафии на всех, даже еще здравствующих, сочинил Сократу такую:
Каменотес, болтун и реформатор мира,
Князь колдовства, изобретатель каверз, спорщик,
Заносчивый насмешник и притворщик.
Ксантиппа одобрила такую характеристику.
А диалектического Межеумовича посмертно расценили так:
Он превозмог самого себя!
Поминки по Сократу были скромными, хотя Критон и принес ведро самогону. Собралось человек двадцать, не считая Ксантиппы и детей. Даже ненавистный мне Аристокл приперся. О чем тут можно было говорить?
А вот Даздраперма в честь похорон своего, между прочим, мужа устроила в “Высоконравственном блудилище” оргию, на которую был приглашен и славный Агатий.
Хронофил чувствовал некоторую ответственность за смерть диалектического материалиста, поэтому бездумно согласился. И пока блудницы отвлекали охрану, Даздраперма завалила на себя славного Агатия, обхватила крепко-накрепко его своими ручищами и ножищами и не отпускала до тех пор, пока от хронофила не осталась лишь пустая оболочка. Да еще и прекрасное лицо поцарапала своей трехдневной щетиной. Побриться-то в эти дни ей, видать, было некогда.
Похоронили и славного Агатия, увековечив его память такими словами на камне:
Благодетелю человечества!
Даздраперма после этого объявила себя главой диалектического и исторического материализма, усилив свои доводы публичным заявлением, что она, дескать, вполне возможно, что и забеременела от самого славного Агатия.
Все понимали, что кто-то должен возглавлять материализм и не особенно возражали. Даздраперма, так Даздраперма…
Растолкав локтями хронофилов помельче, в новые Агатии выбился “наиславнейший” Агатий. И все в Сибирских Афинах пошло хорошо и еще лучше.
Я некоторое время прожил в Сократовой избе. Помог покрыть крышу Критонова дома. Правда, это было уже ближе к лету. Слишком уж лютовала зима.
Малолетку Менексена устроил в начальную школу для особо одаренных, где он тотчас же стал лучшим учеником, изобрел велосипедное колесо, которое и гонял с великим шумом и грохотом на переменах по школьным коридорам хитро изогнутой железной проволокой.
