Малолетку Менексена устроил в начальную школу для особо одаренных, где он тотчас же стал лучшим учеником, изобрел велосипедное колесо, которое и гонял с великим шумом и грохотом на переменах по школьным коридорам хитро изогнутой железной проволокой.
Лампрокла взяли в милицию, чтобы он помог вывести эту заразу, — “наперсточников”, картежников и прочих лохотронщиков, — из Сибирских Афин.
Софрониск закончил ремесленное училище по классу фортепьяно.
Ксантиппа взялась было писать мемуары о Сократе, но после долгих переговоров с книгоиздателями и спонсорами плюнула на это дело и снова занялась продажей банных веников.
Больше всего мне пришлось повозиться с Дионисом. Запил мужик по-черному. Уж я его и к экстрасенсам водил, и на психу устраивал, и “подшивали” его неоднократно. Ничего не помогало. Он и умереть-то не мог ни от пьянства ни от какой другой болезни, поскольку был богом. Так и мучалась с ним Ариадна. Хорошо, хоть дети подросли и поголовно вступили в Общество борьбы с пьянством.
Ну, а потом уж я занялся самообразованием.
Кулачному бою я был обучен и раньше. А тут освоил борьбу без правил и даже занял призовое место в городских соревнованиях. Потом научился играть на флейте.
Потянуло меня и на поэзию. Особенно нравилось мне своё же стихотворение, начинавшееся словами:
Тише, источники скал и поросшие лесом вершины!
Разноголосый, молчи, гомон несущихся стад!
Потом я перешел к трагедиям, затем снова к изящным эпиграммам, далее к возвышенным дифирамбам в честь Диониса Излечающегося.
Заработав на поэзии немного денег, я купил себе хитон и гиматий, а пифагоровы штаны отослал Евклиду, чтобы тот ввел их во все учебники геометрии.
А поэзией я бросил заниматься, потому что случайно обнаружил, что стихотворение “Я вас любил…”, оказывается, задолго до меня уже написал Гомер. И лишь одним словом мой шедевр отличался от Гомерова.
Я часто навещал пустой сарайчик своих мыслей. Кое-что делал там, прибирал, выметал мусор. Сколотил несколько лежаков и маленьких столиков, расположил их полукругом, заткнул щели, побелил стены, протер стекла в окнах. Иногда я задерживался там подолгу, размышляя о Времени, Пространстве, Жизни, Смерти и Боге. Но почти сразу же сбивался на воспоминания о Сократе, Каллипиге и милом Межеумовиче.
Те несколько дней в Мыслильне Каллипиги, казалось мне, и были Жизнью.
Но Каллипига исчезла бесследно. Ни Ксантиппа, ни Ариадна не знали, где она. И на чьих коленях она сейчас сидела, я не знал, да и не хотел знать.
А однажды я открыл дверь своего сарайчика мыслей и обомлел. Полукругом расставленные лежаки, маленькие столики с незамысловатыми закусками. Сократ, Протагор из Абдер, кеосец Продик, элидец Гиппий, леонтиец Горгий из Сицилии. И Каллипига… Как долго я ее не видел!
Я стоял и молчал. А мое сердце замирало от невозможного счастья.
И все же меня заметили…
— Кого мы видим?! — воскликнул Протагор.
— Вот мой лебедь из сна, — сказал Платон. — Помните, я рассказывал, как во сне увидел лебедя, сидящего у меня на коленях. А потом он взлетел в небеса с чудным пением.
— Аристокл! — бросилась мне на шею Каллипига.
— Каллипига, — только и смог вымолвить я.
— Баубо, — поправила она меня. — Баубо. А еще меня называют Ямбой. Но это ты когда-нибудь узнаешь сам.
— Баубо…
— Это Баубо завлекла нас сюда, — сказал Сократ. — Пристала, как… Ну, в общем, зайдем, мол, в сарайчик мыслей Аристокла, да зайдем. Вот мы и зашли.
— Проходи, Аристокл, не постесняйся возлечь рядом с нами за пиршественными столами, — предложил Горгий.
Тут меня кто-то изрядно толкнул сзади. Я невольно посторонился. В дверь застенчиво, потупя взор, входил диалектический Межеумович.
— Кого мы видим?! — снова возликовал Протагор.
— Я вот тут, я с краешку, — пролепетал материалист, столкнул с центрального лежака Продика, угнездился на нем сам и замер в каком-то экстазе.
Продик нашел себе место рядом с Гиппием. Мы с Каллипигой,… с Баубо расположились на одном оставшемся свободным ложе.
— Мне, по крайней мере, хочется пить, — сказал Протагор.
А Сократ заметил:
— Что касается питья, друзья мои, то я вполне разделяю это мнение. Ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора людей, и веселость будит, как масло огонь. Однако, мне кажется, с пирушками людей бывает то же, что с растениями на земле.
— Как же, — сказал Продик. — Знаем про твой новый метод идеологической борьбы с сорняками!
— Так вот, — продолжил Сократ, не обращая внимания на восхваления Продика, — когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их. А когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить нам; мы не в силах будем и вдохнуть, не то что говорить. А если эти невидимые служанки будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими киафами, то тогда вино не заставит нас и силой быть пьяными, а убедит лишь прийти в более веселое настроение.
И с этим все согласились. Только Межеумович коротко спросил:
— Самогон?
— Нет, — ответил Сократ.
— Неужто, “метиловка”? — ужаснулся диалектик.
— И опять не угадал.
— Садово-огородное?
— Статинское, милый Межеумович, — сжалилась и выдала секрет Баубо.
— Тогда начнем симпосий, — разрешил материалист.
— По правилу первины… — сказал Сократ, и все слили по нескольку капель вина на пол.
Начали дружно и как-то незаметно, в незначительных разговорах и шутках, проскакали круга три.
— А о чем мы сегодня будем говорить на симпосии? — спросил Горгий.
Сократ взглянул на меня, словно ожидал условного знака, но мне-то пока было довольно и того, что я видел его и Каллипигу. Баубо, то есть… Или Ямбу?
— Видать, сегодня мы о Времени и Пространстве говорить не будем, — догадался Сократ. — Тогда о чем же?
— А давайте порассуждаем о добродетели, — предложил Протагор. — Только перенесем этот вопрос в область поэзии.
