Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник

— С кем не бывает, — скорбно сказал сосед. — Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.

— Самоутверждаюсь.

— Вот–вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.

— Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.

— Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? неожиданно пропел фальцетом сосед.

— Не искажай цитаты, — сказал Климов. — Ты сам хотел этого.

— Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.

— Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.

— Сосед я твой, — вздохнул тот. — Всего–навсего. Сколько тебе об этом твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а сам ни разу не поинтересовался, может, и я в ней нуждаюсь. Может, я старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый и камни в почках? Может, мне стакан воды подать некому? Ты привык, что о тебе заботятся, а сам о других не умеешь. Поучись сначала, а потом уже самоутверждайся.

— Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.

— А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя хватает. Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать не хочешь. Нет, Климов, рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.

— Ладно тебе, — махнул рукой Климов. — Только ругать и умеешь.

— Был бы я твоей женой, — сказал сосед, — я бы тебя еще раз бросил. Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.

— Тогда и мне тебя, — ответил Климов и включил погромче радио.

Вернулась Люся. Поставила на стол сковородку, уже успокоенная, улыбнулась Климову, попросила нарезать хлеб. Он поднял булку, обтер рукавом и сделал то, что просили.

— Почему ты всегда обижаешь меня? — спросила она за едой.

— Ты сама начала первая.

— Ох, Климов, — вздохнула она. — Конечно, всегда и во всем виновата я. Сколько мы с тобой живем — и всегда я.

— Три дня мы с тобой живем, — удивился Климов.

— Четыре, — поправила она. — И не все ли равно, сколько. Главное, что ты невнимателен ко мне.

— А ты ко мне? Ты даже не заметила, что я изменился.

— Если бы, — усмехнулась Люся. — Если бы ты изменился по отношению ко мне.

— Да ты посмотри на меня. Посмотри. Разве я похож на себя?

— К сожалению, Климов, — сказала Люся, бросив беглый взгляд.

— А ты хочешь, чтобы я походил на знаменитого артиста?

Климов ощупал лицо. Ощущение текучести не уходило, просто он постепенно привыкал к нему. Он развернул зеркало и увидел, что так оно и есть. Лицо было его и не его одновременно. Он погрозил зеркалу кулаком и прошептал: «Разобью!» Достал фотографии и протянул Люсе.

— Ты просила. Сравни сама. Это я, каким был год назад.

— Какая противная, — сказала Люся и отложила фотографии. — Нос кверху, губы поджала, глаза злые. И как ты с ней жил?

Климов обиделся за свою жену и хотел было сказать, что она намного лучше Люси, но пересилил себя.

— А я? Ты на меня посмотри. Разве похож?

— Конечно, похож. Ну, страшным был, сейчас немного похорошел, не все ли равно? Это тебя жена так затюкала. Разве главное во внешности?

Сосед наверху захихикал. Климов снова подошел к зеркалу и недоверчиво потрогал текучие формы лица.

— Что это тебе в голову пришло, Климов? — спросила Люся. — Ты, как красная девица, в зеркало таращишься. Уж не влюбился ли?

— Влюбился, — буркнул Климов, садясь на место. — В тебя влюбился.

— Нужна мне твоя любовь! — пренебрежительно сказала Люся.

— Интересно! — удивился Климов. — Что же ты хочешь от меня?

— Заботу и уважение, — сказала Люся. — Если мы полюбим друг друга, то будем напрасно мучиться. Я очень любила своего Колю и что же хорошего видела? Сначала мучилась, что он меня не любит, потом из–за ревности, а потом уж, очень долго, из–за того, что он погиб. Если бы я не любила его так сильно, то мне жилось бы легче. Очень просто.

— Мудрая ты, как змея, — сказал Климов, покачав головой.

— Это я–то змея? — угрожающе спросила Люся и отложила вилку.

— Ну, как сова, — сказал Климов, не желая ссоры.

— Ах, как сова! Ну, Климов, ну, наглец! Я его кормлю, пою, а он меня оскорбляет! Ну, скотина!

Она поискала глазами, чем бы запустить в Климова, но расстояние между ними было слишком небольшим, поэтому она быстро протянула руку и крепко дернула его за нос.

— Злая ты, а не мудрая, — обиделся Климов и отошел к окну. — Навязалась на мою голову. То не скажи, это не сделай.

— Это ты навязался, — вскипела Люся. — Господи, что я тебе сделала плохого? Ты постоянно оскорбляешь меня. Все меня обижают, я так люблю людей, а меня обижают.

Она закрыла лицо руками, и Климов догадался, что она сейчас заплачет. Он хотел сказать ей еще несколько резких слов, но страх перед женскими слезами пересилил.

— Ладно, — сказал он. — Прости меня. Я был не прав.

— Гениально, — тихо сказал сосед. — Признать себя неправым при полной правоте — это мужская доблесть. Ты делаешь успехи, Климов.

— Выключи радио, — сказала Люся. — Покоя нет в этом доме. Ты почему не добьешься хорошей квартиры?

— Где же я ее возьму? С меня и такой хватит.

— Раньше хватало. А сейчас мы живем вдвоем. Неужели не понятно?

— Понятно, — буркнул Климов и показал кукиш зеркалу.

Шли дни, и к концу отпуска Климов открыл у себя новое свойство терпимость. Он не пытался переспорить Люсю, не жаловался ей ни на что, потому что твердо знал — сочувствия ему не дождаться. Он молча выслушивал ее жалобы, принимал на себя ее боль, одиночество, тоску, и силы его увеличились настолько, что он противостоял всему этому без обычных ранее хандры и растерянности.

Маленькая комнатка наполнялась ее вещами. Люся по–своему переставила мебель, наклеила на стенах яркие картинки из журналов, на которых ослепительные актрисы и задумчивые актеры смотрели мимо Климова. Она приходила с работы неизменно уставшая и раздраженная, но Климов успевал за день сходить в магазин, приготовить ужин, убраться в комнате, и Люся быстро оттаивала, ласково обнимала его и говорила, что именно о такой жизни она и мечтала.

Сам Климов не мечтал о такой жизни, но, странное дело, именно сейчас, когда он, как раб, исполнял чужие желания и не противился произволу, именно в эти дни он ощутил себя более свободным, чем когда–либо. Раньше властная и скупая на слова жена снисходила до его слабости, и он, как капризный ребенок, знал, что его пожалеют, выслушают, погладят по голове и поцелуют в щеку. Он знал, что жена была убеждена в его никчемности и никогда не заставляла делать то, что он не умеет или просто не хочет. Она все делала сама и до поры до времени терпеливо несла это бремя. Климов был уверен в своей слабости, в своей почти вседозволенности, и леность души порождала чувство зависимости, не казавшееся ему постыдным.