«Ну, только несколько капель, — думала Маара. И еще: — Если сейчас же что-то не съесть, то я упаду и умру».
Она вышла в кладовую, где еще оставалось несколько корней, нарезала один, слизывая сок с пальцев, достала из пустого питьевого резервуара ведро с остатками белой муки, припасенной на случай, если однажды все же придется покинуть деревню. Маара замешала муку на воде, слепила плоскую лепешку и выложила ее на раскаленный верх резервуара, чтобы запечь. Когда она вернулась в переднюю комнату, Дэйма уже не дышала.
Данн все еще спал.
Маара протянула руку к его плечу, но не успела его коснуться, как брат вдруг вскочил и выхватил нож. Увидев сестру, он кивнул, снова сел, подтянул к себе тарелку и мгновенно опустошил ее.
— Здесь было для нас двоих.
— Ты ж не сказала…
Маара принесла еще один корень, нарезала его и съела под внимательным взглядом Данна. Потом она сняла с резервуара испекшуюся лепешку, разломила пополам, дала ему половину, сказав:
— Мука почти закончилась.
— У меня немного есть, — успокоил ее брат.
Покончив с едой, он подошел к Дэйме. Она мало изменилась с тех пор, как Данн оставил деревню, разве что волосы совсем побелели.
— Ты ее помнишь?
— Она за нами присматривала.
— А дом наш помнишь?
— Нет.
— А помнишь, как Горда спас нас и отправил сюда, к Дэйме?
— Нет.
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
— И тех двоих, которые нас сюда привели, тоже не помнишь?
— Нет.
— А Мишку? Ее сына Данна? Ты сам назвал его Данном.
Он нахмурился, прищурился, задумался.
— Н-ну… Немножко помню.
— Ты плакал, когда прощался с Мишкитой.
Данн вздохнул, пристально глядя на нее. Пытался вспомнить? Не хотел вспоминать? Не хотел, чтобы она приставала к нему с напоминаниями?
Маара ощущала физическое неудобство, не находя места рукам, всему телу, помнившему, как она обнимала Данна, прижимала к себе, ласкала его — но он все это забыл. Для нее эта память оставалась неугасимой, ведь забота о брате всегда была главным делом ее жизни. А теперь оказалось, что все это время вычеркнуто из ее жизни. И невозможно обнять его снова, потому что перед нею более не Данн, а чужой молодой человек с опасной штуковиной меж ног. Не обнимешь, не поцелуешь. Мааре казалось, что она уменьшается, растворяется в воздухе, теряет очертания, и тут Данн сказал:
— Ты пела мне. Пела, когда я засыпал. — Он улыбнулся безо всякой насмешки, но Маара поняла, что улыбка эта адресована не ей, а тому пению, которое всплыло в его памяти.
— Я тебя нянчила.
Он действительно пытался вспомнить.
— Ладно, мы еще потолкуем, но сейчас пора идти.
— Куда?
— Ну, здесь, во всяком случае, делать нечего.
Маара задумалась. Здесь она жила долгие годы… Дэйма провела здесь еще больше времени. Ей захотелось поделиться с братом чем-нибудь, и она сказала:
— Там развалины старых городов. Ты их толком не видел. Могу показать…
— Да таких развалин везде навалом. Увидишь, насмотришься еще.
Маара и Данн стояли с двух сторон штабеля камней, служившего столом, глядели друг на друга, как чужаки, старающиеся взаимно понравиться, но в то же время понимающие, что не видят, не чувствуют они один другого. Глаза… Лицо… И оба вдруг одновременно вздохнули.
Данн не выдержал напряжения, отвернулся. Принялся осматривать дом, что-то соображать, планировать. Что происходило в его голове?
— Прежде всего вода.
Он взял два бидона с деревянными ручками, обвязал их веревкой, сделал петли, проверил прочность петель, пропустил в них толстую деревянную палку и сунул в резервуар. Оставил там бидоны, чтобы дать осесть поднятой мути.
Вытащил их.
— Жаль, что нельзя все с собой взять.
— Что, там, куда мы идем, нет ведер?
— Мало. Таких, из такого металла, — тем более. Эти бидоны кормили бы нас год. Ну, ладно. Теперь пища. — Он бухнул на стол кожаный мешок. Муки в мешке на несколько солидного размера лепешек. Маара принесла остаток муки и желтых корней.
— Всё?
— Всё.
— Возьми таких шмоток. — Данн ткнул пальцем в коричневую тунику Маары.
Она поморщилась, но отправилась в кладовую, принесла ворох неприятных ей бездушных тряпок.
— Выменяем на еду, — пояснил брат, разделив их и скатав в два рулона.
Маара еще раз сходила в кладовую, на этот раз возвратившись с милыми ее сердцу цветными одеяниями старых добрых времен. Данн, нахмурившись, потрогал непривычную на ощупь нежную ткань.
— Лучше брось это здесь. Увидят, подумают, что мы…
— Что — «мы»? Мы носили их, да, дома. Я не хочу это оставлять.
— Всего все равно не захватить.
— Эти два возьму. — И по грубой поверхности каменного стола зашелестели мягкими складками розовое и желтое платья.
— Может, продадим. Или выменяем.
Они уложили на пол два мешка и принялись их наполнять. В Маарин мешок прежде всего отправилась стопка тряпок, которые она использовала при кровотечениях. Она застеснялась и попыталась спрятать их потихоньку, но Данн заметил и только понимающе кивнул. Это ободрило Маару. Следом за тряпками она сунула два отобранных платья, а потом сверток коричневых. Поместились также ее мешочек муки и пять желтых корней. К себе в мешок Данн засунул завернутый в тряпье топор, пять корней, свой мешок муки и коричневые туники.
— Всё, уходим.
— Погоди.
Маара подошла к Дэйме, погладила ее сморщенную щеку, уже остывающую. Слезы девушка сдерживала, чтобы не терять драгоценную влагу. Она думала, что Дэйма останется здесь и превратится в такую же мумию, как и Рабат. Или скорпионы пробьются сквозь солому кровли. Какая, собственно, разница? Теперь все равно. Но не странно ли? Она, Маара, каждую минуту думала о Дэйме, заботилась о ней, кормила, поила, лечила по возможности… А теперь — пусть ее жрут скорпионы!
— Свечи есть?
Маара махнула рукой в угол, на большие напольные свечи. Среди них была одна полусгоревшая. Однажды вечером Дэйма зажгла ее, и вонь горелой кожи заставила погасить фитиль. Маара перевернула толстый огарок вверх дном, вытащила затычку и вынула мешочек. На плиту стола высыпались блестящие кругляши. Данн поднял одну монету, повертел в пальцах, осторожно попробовал на зуб.
У Маары снова выступили на глазах слезы. Принадлежность иного мира, не имеющего ничего общего с этим мрачным, скалистым, жестоким уголком земли.
— Не думаю, что они нам пригодятся. — Данн бросил монетку обратно. — Ими никто не пользуется. — Подумав, он добавил: — Может, конечно, я не знаю, потому что и был-то всего-навсего… Я ведь только с голодранцами общался. А они вот чем пользуются.
