Раскрыв шкап, я вздохнул с облегчением – там, скромно вися в полутьме, виднелся мой парадный костюм. Сняв с вешалки твидовый пиджак, я уже собрался было закрыть дверцу, но тут увидел, что к колену моих вечерних брюк пристал клок травы.
У меня всегда имелась привычка – можно сказать, даже пунктик – содержать свою одежду в хорошем состоянии. А коли так, мне показалось странным, отчего на костюме, который я чистил щеткой вчера или позавчера вечером, остался такой недочет. Почему я не обратил внимания на пучок травы? Тем не менее, как ни странно, я сказал себе, что, разумеется, этому должно быть какая-то простое объяснение, и маленькую сию загвоздку выбросил из головы.
Почему, я не вполне понимаю, но об этом сне я не рассказывал никому – может статься, из-за того, что все странное или причудливое противно моему вкусу, и я предполагал – вероятно, зря, – что и другим подобные вещи неприятны. Весь день от меня не отступало воспоминанье о жуткой ночи. Если б я так не опасался, что меня сочтут, по мысли моей, странным, как знать – я б, возможно, и снискал облегченья, поверив кому-нибудь этот глупый сон. Видите ли, он не просто меня пугал – он, помимо прочего, был еще и нелеп. Такому скорее улыбнешься, чем испугаешься его. Но я поймал себе на том, что улыбаться ему не могу.
Следующие шесть дней миновали без особых происшествий. На седьмой вечер – в пятницу – я отправился в постель гораздо позже, чем делаю это обычно: на ужин ко мне явились несколько друзей, и мы засиделись за беседой сильно после полуночи, когда же они ушли, я взялся за чтение, поэтому в спальню к себе поднялся только около двух, и тут же, полностью одетым, повалился на кровать и еще по крайней мере минут двадцать продолжал читать книгу.
Сонливость уже одолевала меня, но не успел я встать, чтобы раздеться, как против своей воли устремил взгляд на шкап. Полностью уверившись, что сон мой и впрямь был сном – и ничем иным, кроме сна, – я поддался этой отвратительной привычке, поэтому последним перед тем, как уснуть, видел только дверную ручку – и ничего более.
И вновь шевельнулась она, и опять, столь же для меня ужасно, как и прежде, продолжала поворачиваться преднамеренным вращеньем своим, и сердце мое, казалось, застряло меж ребрами, колотясь и стараясь освободиться в безмолвии второй ужасающей ночи. Вся кожа моя сочилась потом, а рот наполнился алчным вкусом ужаса.
То, что все это происходило сызнова, было повторением, никак меня не утешало, ибо выглядело так, будто нечто некогда невероятное теперь обратилось в неоспоримое.
Медленно, неумолимо ручка повернулась, и дверца шкапа распахнулась, и мой вечерний костюм выплыл, как и прежде, и брюки соскользнули, покуда не коснулись пола, вешалка выпуталась из плеч, и, казалось, в нелепом этом, однако жутком ритуале нет никаких перемен – пока не настал миг, когда привидение должно было повернуться к окну. На сей раз оборотилось оно ко мне – и, хотя лица у него не было, я знал, что оно на меня смотрит.
Затем, когда все тело его неистово затряслось, я не более чем на секунду закрыл глаза, но за это мгновенье одежда успела исчезнуть за открытым окном.
Я вскочил на ноги и бросился к нему. Поначалу не было видно ничего, ибо взор свой я устремлял на лужайку, ярдов на шестьдесят тянувшуюся от моего дома до лесной опушки. Ни единое существо – ни призрак, ни смертный – не могло бы преодолеть это расстояние за те несколько секунд, что потребовались мне на то, чтобы достичь окна. Но тут некое движенье в полумгле заставило меня посмотреть вниз – и вот оно, стояло на узкой гравиевой дорожке прямо подо мной. Спиной оно повернулось к дому, а рукава по бокам были чуть приподняты, хоть и пусты.
Будучи непосредственно над безглавым существом, я поймал себя на том, что вынужден заглядывать в кошмарную тьму круглого провала, чей внешний обод очерчивался жестким белым воротничком. Я глядел, борясь с тошнотой, а оно понеслось – или же поскользило – к лужайке; трудно подобрать слово, какое могло бы сообразно предположить способ, коим оно перемещалось по земле, – фрак неестественно прям, а брючины, похоже, чуть ли не влекутся по траве, хотя земли на самом деле не касаются.
Я был полностью одет, это, похоже, придало мне мужества, ибо, невзирая на внутренний свой ужас, я сбежал по лестнице и выскочил из дому – и успел заметить, как привидение исчезает в роще за газоном. На бегу отметил я место, где оно скрылось в зарослях, и, опасаясь, что могу потерять эту нечестивую тварь, лихорадочно понесся через широко раскинувшуюся лужайку.
И сделал это недаром: достигши опушки дубовой рощи, я успел поймать взглядом высокий белый воротничок и проблеск манжет впереди и правее меня.
Конечно же, рощу эту я хорошо знал при свете дня, а вот ночью она казалась совершенно иным местом, однако я следовал за привидением, как умел, временами спотыкаясь и едва ли не теряя парившее существо из виду, пока оно мелькало впереди меж деревьев. В продвижении его, казалось, нет колебаний, и мне пришло в голову, судя по избранному им направлению, что уже вскорости оно должно достигнуть первой из длинных аллей, что тянулись через рощу с востока на запад.
Так оно и произошло, ибо лишь несколько мгновений спустя листва у меня над головой расступилась, и я оказался на закраине длинного травянистого проспекта, обсаженного дубами, а менее чем в сотне шагов левее увидел свое бестелесное одеянье.
Бестелесно-то оно было, однако таковым вовсе не казалось, несмотря на отсутствие ступней, ладоней или головы. Поскольку мне стало очевидно, что предметы моего туалета пребывают в состоянии крайнего возбужденья – поворачиваются туда и сюда, порой обходят вокруг дубового ствола на противоположном краю проспекта, иногда взмывают на дюйм над землей, а плечи подаются при этом вперед, как если б, невзирая на безголовость, мой костюм вглядывался в дальнюю сужающуюся перспективу лесной аллеи.
Тут внезапно сердце мое едва не выпрыгнуло у меня изо рта: мое вечернее платье (манжеты и воротничок белели в тусклом свете) неистово затряслось, и я, обративши взгляд в том направлении, куда был обращен костюм, увидел, что к нам издали плывет льдисто-голубое вечернее платье.
Все ближе и ближе подплывало оно, ближе и ближе парило с легкою красотой, а длинная юбка его волочилась по земле. Однако ног у него не было, как не было ни рук, ни плеч. Не было и головы, но все же что-то знакомое почудилось мне в нем, когда наконец оно достигло моего черного наряда, и я увидел, как рукав моего фрака скользнул вокруг льдисто-голубой шелковой талии полой дамы – и начался танец, от которого стыла моя кровь, ибо все движенья были медлительны, едва ль не досужи, однако безголовое существо все дрожало, словно задетая скрипичная струна.
