Все ближе и ближе подплывало оно, ближе и ближе парило с легкою красотой, а длинная юбка его волочилась по земле. Однако ног у него не было, как не было ни рук, ни плеч. Не было и головы, но все же что-то знакомое почудилось мне в нем, когда наконец оно достигло моего черного наряда, и я увидел, как рукав моего фрака скользнул вокруг льдисто-голубой шелковой талии полой дамы – и начался танец, от которого стыла моя кровь, ибо все движенья были медлительны, едва ль не досужи, однако безголовое существо все дрожало, словно задетая скрипичная струна.
В противовес кошмарному этому колебанью вечернее платье партнерши его двигалось на странно замороженный манер, еще более кошмарный оттого, что у фигуры не было рук. Наблюдая за ними, я начал ощущать в теле жуткую тошноту, и колени под мною стали слабнуть. Ища опоры, я схватился за ветку подле меня, и к ужасу моему та обломилась у меня в руке – со щелчком, в тиши ночи прозвучавшим, как ружейный выстрел. Я утратил равновесие и рухнул на колени, но, тут же спохватившись, обратил взор свой на танцоров. Их не было – не было так, как будто не было их здесь никогда. Проспект, обсаженный высокими деревьями, тянулся вдаль в тожественном безмолвии, залитом лунным светом.
И тут заметил я нечто похожее на малую груду материи, неопрятно сброшенной на росчисть. Собравшись с духом, я шагнул под лунный свет и, шаг за шагом, стал приближаться к безжизненной груде, а подойдя к ней футов на двенадцать, увидел, что она состоит из черного матерьяла, перепутавшегося с тканью приятнее, цветом – голубого льда.
Там же, где замер я, меня пробило потом, и не могу сообщить вам, сколь долго я там оставался: тошнота нарастала у меня в желудке и разуме, – и тут одно шевеленье неряшливой кучки немедленно повлекло за собою другое, и прямо у меня на глазах детали туалетов принялись распутываться, и одна за другою подниматься с земли и вновь собираться в воздухе, а еще через мгновенье оба скрылись из виду: красивое платье устремилось по траве туда же, откуда явилось, пока не сократилось до льдисто-голубой пылинки вдали проспекта. Мой же костюм не менее проворно бежал в противоположном направлении и пропал из виду, я же остался один.
Как добрался я до дому, не узнаю никогда – скорее, мнится мне, инстинктом, нежели рассудком, ибо я весь горел в лихорадке и был смертельно утомлен.
Когда же наконец я проковылял вверх по лестнице к себе в спальню – тут же рухнул на колени и подняться не мог несколько минут. Обретши наконец опору, я обратил взгляд свой на гардероб и воззрился на латунную ручку, покуда не охватил меня порыв мужества, и я не повернул ее; дверца распахнулась.
Внутри, как обычно строго, висели мой фрак и брюки.
Последовавшую засим неделю я прожил в состоянье нервного возбуждения; возбужденья причем самого зверского. Я был испуган, но еще и – зачарован. Я ловил себя на мыслях лишь о том, что случится в следующую пятницу. Те несколько друзей моих, с которыми виделись мы в непосредственной близости от моего дома, поражались моей наружности, поскольку лицо у меня – обыкновенно цвета свежего и вида румяного – все посерело. У меня дрожали руки, а глаза метались туда и сюда, как если б меня загнали в угол.
О том, что произошло, я не рассказывал никому. Дело вовсе не в том, что я был храбр. Был я, скорее, трусом. Я неизменно питал отвращение ко всему неземному либо чему угодно хоть отдаленно сверхъестественному, и головы бы нипочем не осмелился вновь поднять прилюдно, знай, что ко мне относятся, как к чему-то вроде чудаковатого метафизика. Я понимал, что лучше мне все это пережить в одиночестве, как бы напуган я ни был, нежели рисковать воздетыми бровями – взглядами искоса. Когда возможно, все эти семь дней друзей своих я избегал. Но было одно особенное свиданье, которым я не мог, да и не желал пренебречь.
Я обещал, обещал верно, встретиться с некими своими друзьями, которые в следующую пятницу давали небольшой ужин. Но дело не только в этом – если б речь шла только об ужине, я бы изобрел какой-нибудь достоверный предлог. Нет, причина была здесь совершенно в ином. Там должна была присутствовать моя жена – наши общие друзья в неведенье своем были полны решимости нас заново свести. Они видели, как упрочивается наш недуг. Что касается меня, то весь мой организм был болен, ибо, если сказать правду, без нее я был лишь половиною существа. А она? Она, кто оставила меня, не видя ни малейшей надежды для нас, а лишь укрепленье той извращенной и отвратительной дряни, что понуждает мужчин к их собственному уничтоженью, чем больше любви – тем сильнее желанье ранить. Что же она? Как и я, говорили они, эти мои друзья, мне, она также быстро чахла.
Мы оба были слишком горды, чтобы встречаться по собственной воле. Слишком горды – или же слишком самолюбивы. Потому и устроили они искусно тот самый ужин, и настало время, когда я прибыл к ним, хозяйка и хозяин встретили меня, и я принялся вращаться средь их гостей.
Был ужин, за ним – немного танцев, и я, не будь одержим, бог весть, наслаждался бы вечером, но лицо мое то и дело обращалось к маленьким золотым часам на каминной полке, а от циферблата их – к дверям за портьерою, ведшим из вестибюля.
Вечер длился, и я уже начал претерпевать совершеннейшее потемнение духа, как вдруг она появилась, и сердце мое неистово скакнуло, а сам я отчаянно затрепетал, ибо хоть она и была совершенно прекрасна, не лицо ее первым заметил я, а льдистую голубизну ее платья.
Мы сошлись так, будто никогда и не расставались, и пусть даже знали, что встреча наша подстроена, в нас вдруг вспыхнуло столько радости, что ни единый помысел презренья не омрачил мысли наши.
Но ко всевозраставшей нашей радости прилежал подспудный ужас, ибо в глазах друг друга мы читали, что переживаем один и тот же кошмар. Танцуя, мы оба знали, что наши одежды лишь дожидаются мгновенья – два часа спустя, – когда явится нечто жуткое и наделит их чуждою жизнью.
Что нам было делать? Одно мы знали наверняка: нужно удалиться от музыки и всего собрания – того, что было весьма собою довольно, несомненно, ибо мы, должно быть, смотрелись влюбленной парочкой, с дрожью, рука об руку, покидая комнату.
Мы понимали, что должны держаться вместе. Но еще я – как и она – знал, что, если мы осмелимся вообще разрушить чары, нам следует переходить в наступление – и разом покончить с нашей ролью. Но как? Что могли мы сделать? Во-первых – не разлучаться; во-вторых – не снимать наших вечерних нарядов.
Последние часы перед тем, как пробило три, были долги, словно все дни нашей жизни. Я отвез ее обратно к себе в дом, или же – снова наш дом, – и мы остались там по преимуществу в молчанье. Поначалу беседовали о том, что все это может значить, но сие было выше нашего пониманья. Нас, похоже, избрали игрушками какого-то демона.
