труда распознают близкие однояйцовых близнецов. Когда меня не было, Алина присматривала за двойником, чтобы она ничего страшного не натворила.
Бывало, что подруга приходила ко мне домой и натыкалась на ту девчонку. Она не любила Алину. Всегда говорила ей гадости, дразнила и обижала. Алина понимающе вздыхала и уходила.
– Ты что так быстро, Алин? – удивлялась моя мама. В таких случаях подруга врала, что у нее много домашних дел.
Поняв, что болезнь – это выход, я специально пыталась простудиться: ела снег, высовывалась в окно. Иногда получалось, а иногда я получала от мамы, когда она меня подлавливала.
Еще меня оставляли в покое, когда я гостила у бабушки в деревне. Может быть, их останавливала новая обстановка, или механизмы, отвечающие за перемещения и подмену, там не действовали? Не знаю. Но у бабушки я снова становилась обычным счастливым ребенком. Она меня обожала, баловала, боготворила, и я бы с удовольствием жила у нее весь год, если бы не скучала по родителям.
Время шло, и с каждым месяцем, с каждым годом, становилось только хуже. Постоянные похищения, постоянное ожидание этого и ожидание возвращения, и страх, что я больше не вернусь – сделали меня нервной, раздражительной, замкнутой. Возвращаясь, я получала проблемы, созданные моим двойником, и не могла их расхлебать. От этого на меня нападала апатия, мне ничего не хотелось делать, все теряло смысл и интерес. Потому что все было бесполезно – я ничего не могла изменить.
Бедные мои родители! Мало того, что эта гадина изводила и мучила их, так еще и я добивала своими срывами и депрессиями.
Совсем другое дело мой брат. Он рос на удивление умным, развитым мальчиком. Всех любил, всем улыбался, радовался жизни, был ласков и мил. Родители в нем души не чаяли. Он был их отрадой, их компенсацией за меня.
Как же я ему завидовала! Сердце сжималось и в горле застревал стон, когда я слышала, как они с мамой воркуют или возятся с папой. Я так не могла. Хотела, но не могла.
Тварь, нагло использовавшая мой облик, ненавидела Васю. Она вообще никого не любила. Мама очень расстраивалась из-за этого. Ей так хотелось, чтобы у нас была дружная семья.
А Вася, как и Алина, чувствовал подмену. Он бросал проницательный взгляд на девчонку и уходил прочь, а когда я возвращалась, он радостно меня обнимал. И мы играли, и щекотались, и валялись, и гонялись друг за другом. Жаль, что это было так недолго.
– Мам, – очень серьезно говорил Вася, – тебе не кажется, что Дашу как будто заколдовали? То она заколдованная, как снежная королева, то опять наша Даша, милая и добрая.
Я же говорю, что он не по годам умный.
А потом мы переехали в другой город. И некоторое время они меня не трогали. Наверное, настраивали свое долбаное оборудование. Но все началось снова. Только теперь меня держали в ловушке гораздо дольше, порой по два-три дня. Видно, эта тварь неплохо уже освоилась в нашем мире.
Я сходила с ума в каменном мешке, стучала в стены, разбивая кулаки; кричала, срывая голос. Но им, понятное дело, было все равно. Я чувствовала, что скоро они вообще меня не отпустят.
От этого на меня навалилась депрессия. Да и возвращаться к жизни было тяжело. Теперь Алины не было рядом, а в новом классе подруг я не завела. Кто смог бы вытерпеть эту тварь? Но мальчишкам она даже нравилась. Мужчины – дураки, любят стерв. Хотя она быстро отваживала поклонников и снова оставалась в одиночестве, угрюмая и озлобленная.
Я ненавидела ее. Она испортила мою жизнь. Ведь у меня все в принципе могло быть неплохо. У меня хорошая семья, я вполне симпатичная, я умная и способная, у меня есть все, что нужно подростку: шмотки, гаджеты, развлечения. Но из-за нее все летит к чертям.
В этом году отношения с родителями совсем испортились. Та гадина все время кричала, что ненавидит их, говорила страшные вещи.
А я злилась на родителей, особенно на маму, за то, что со мной такое происходит, за то, что я так страдаю, а она не может понять, не может помочь.
Как-то я услышала разговор родителей.
– Мне кажется, это не моя дочь, кажется, что у меня нет дочери, – говорил папа хрипло, словно в горле стоял ком.
– У нее трудный возраст, – жалобно оправдывала мама.
– Мне тоже было четырнадцать, но я так себя не вел. Она никого не любит…
Как мне хотелось вылезти из-под одеяла успокоить их, обнять, расцеловать! Но между нами пролегла слишком большая пропасть.
Однажды, просидев два дня в ловушке, я не выдержала. Мне было так невыносимо, что я задумала страшное – разбила кулаком зеркало над умывальником, взяла осколок и попыталась перерезать вены. Но оказалось, это очень больно, и я сделала лишь неглубокий порез. На запястье выступила маленькая капелька крови. В ту же минуту в стене появилась дверь, и я, гадая, совпадение это или нет, вернулась домой по темному узкому коридору.
Я повторила то же самое и в следующий раз, и опять едва появилась кровь, меня отпустили. Боялись ли они, что своим самоубийством я сорву многолетнюю операцию? Возможно. Но я понимала, что как только двойник полностью адаптируется, я им буду не нужна. И до этого момента оставалось совсем недолго.
Битое стекло из моей ловушки все-таки убрали, но я находила гвозди, торчащие из стен, вырвавшиеся из матраса пружины, а потом просто стала носить с собой всегда коробку с лезвиями. Поэтому, когда меня в очередной раз изолировали, лезвия были при мне и я резалась снова и снова.
Все ноги и руки у меня были в мелких порезах. Однажды мама это заметила и пришла в ужас. Она аж вся побелела. Потом, видно, совладала с собой и долго со мной разговаривала. Не ругала, а именно разговаривала. А вечером еще и папа провел беседу.
Мне было жаль, что я их напугала, но вместе c тем, приятно получить столько внимания, стать антигероем дня.
На следующий день они пошли в школу поговорить с учителями, тем более, моя подделка уже наделала делов: послала учительницу по физике.
Меня целых три дня не забирали. Видно, гадина проштрафилась.
А потом забрали и опять надолго. Но нервы уже были на пределе, я не могла находиться в этом склепе ни минуты. Я достала лезвие и чиркнула по предплечью, не там, где режут вены, а с
