Я решил для начала выяснить все, что по поводу сравнения систем матобеспечения известно в литературе. Набросал примерные темы, по которым надо искать в предметном каталоге, и предложил молодому специалисту Люсе, не тратя времени, ехать в библиотеку. Молодой специалист Люся в принципе не возражала, но сказала, что без молодого специалиста Лены она не справится.
Я пошел за увольнительными записками для них к Борисову, но Леонов, руководитель группы координации, сказал мне, что Борисов у директора института и когда вернется — неизвестно.
Чистые бланки с подписью Борисова были только у Телешова, и я отправился искать моего самодеятельного шефа. Я нашел Телешова и спросил у него бланки увольнительных. Телешов дал мне их и сказал, что ему надо со мной поговорить. Я отправил Люсю и Лену в библиотеку и вернулся для разговора. И Телешов выдал мне разговор.
Он начал разговор с действия, Он протянул мне небрежно сложенные диеты с описанием моей программы моделирования и таким образом с ходу выполнил единственное конкретное обещание, данное мне Борисовым. Лицо Телешова всегда выглядело набрякшими Но выяснилось, что оно может набрякнуть еще сильнее. Его толстые губы, и всегда-то смятые брезгливостью, казалось будут вот-вот прокушены желтыми клыками. Он весь шел пятнами, даже пальцы, даже глаза, даже волосы непонятно рыжего оттенка. Но это была не растерянность или смущение. Это был настрой, боевой ритуал. Настрой, только не на битву, а скорее на трепку зарвавшемуся молодому сопернику. Утомительно, но надо так надо. И Телешов показал.
— Значит, говоришь, я тебе мешаю работать? — начал он глухо. Я знал, что не выдержу долго его настроя. Такой оборот событий был для меня полной неожиданностью, обвалом, скачком «из грязи да в князи» со знаком минус. Единственной надеждой для меня был блицкриг. А блиц-криг надо было начинать с ходу, без подготовки. А без подготовки я был не подготовлен.
— А что же? Отчеты, отчеты… — Я безнадежно соскальзывал на легальный, келейный способ объяснения. — Тут программу надо гнать, а вы бесконечные план-графики заставляете составлять…
И все! Я еще много говорил, и делал недовольный вид, и чего-то там требовал… И Телешов вроде бы понимал мое недовольство, вроде бы отступал и соглашался с моими требованиями. Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль! Третейскому наблюдателю показалось бы, что разговор наш имеет прямо противоположный смысл, чем тот, который он имел на самом деле. И если бы третейский наблюдатель в конце концов узнал истину, он бы долго и громко смеялся. Смеялся бы над собой, надо мной, над водевилем, который мы разыграли с Телешовым перед ним.
Я не смог с самого начала сказать единственно спасительную для меня вещь: что Телешов — такой же руководитель группы, как и я, и нечего ему лезть в мои дела, как и мне в его. А я вместо того, чтобы сказать, что мне абсолютно не нужно его руководство и что я решительно отказываюсь от такового, стал объяснять, чем именно я недоволен. Такой оборот вполне устраивал Телешова: само его право на руководство не обсуждалось, высказывались только недовольство и пожелания относительно форм. Относительно частностей. Это он мог выслушивать вполне спокойно. Слова, слова… Он мог позволить себе роскошь выслушать с сочувствующим видом все рулады моего негодования. Мог в обтекаемых, неопределенных формах обещать исправиться. Он четко знал, что потом все пойдет по-старому.
Я был опасен ему только в момент крайней решимости, в момент абсолютной внутренней жесткости. Этот момент был мною упущен, и остальное было для Телешова делом техники. Ибо его в отличие от меня абсолютная внутренняя жесткость не покидала ни на мгновение.
Под конец разговора, когда мои горькие упреки выродились уже в жалкое, соглашательское бормотание, Телешов решил закрепить истинный результат нашей задушевной беседы.
— Гена, а программу я все-таки советовал бы тебе не упускать из виду, — сказал он тоном врача, не советующего пациенту вставать с кровати раньше срока.
— Так меня же Борисов на две недели на СОМ бросил, — ответил наивный больной.
— Это неважно, — наступал врач, — сейчас СОМ, послезавтра еще что-нибудь, а основную работу с тебя все равно спросят. И потом, не можешь же ты заниматься куриловской системой с утра до вечера. В общем, это дело твое, я тебе не подсказываю, но смотри, Гена: выскочат раньше нас — и пиши пропало.
И это «раньше нас» прозвучало у Телешова опять-таки совершенно естественно, ну просто как у детского врача, осведомляющегося: «Ну как у нас сегодня с животиком?»
С животиком у меня было все в порядке, а вот с головкой не совсем. Свертывая свои безнадежно помятые штандарты, я собирался уже покинуть иоле брани, но Телешов желал ворваться в город на плечах отступающего противника.
— Кстати, — сказал он нарочито деловым и озабоченным тоном, — у тебя все вот-вот да вот-вот. А Ларионова, между прочим, только взялась, и у нее, говорят, уже почта все идет.
Здесь Телешов немного перестарался, перенеся разговор в конкретную область. И я, естественно, воспользовался этим, чтобы забить гол престижа.
— Во-первых, вы должны знать, — сказал я. — что я сам составил алгоритм и сделал его описание. И именно на это ушли у меня осенние месяцы. Во-вторых, и при отладке большинство ошибок падало на алгоритм. И теперь, когда я их почти все выловил, Ларионова получила последний вариант. Так что ей остается запрограммировать его в кодах машины н исправить собственные ошибки программирования. Так что наши позиции несравнимы. И чего их сравнивать? Программа одна — и чем раньше хоть один из ее вариантов заработает, тем нам лучше.
Начав за здравие, я кончил за упокой, и мое «нам лучше», кажется, уже вполне удовлетворило и успокоило Телешова
Я пришел домой и, перебрав несколько недочитанных книг, понял, что нахожусь в состоянии «дзен». Я это словечко подхватил у Комолова и употребляю его, когда ничему не могу отдать предпочтение, пойти в кино или просто прогуляться, почитать или позвонить ребятам — все хочется а одинаковой степени. Одинаково слабо. Превращаешься в обобщенного буриданова осла. Обобщенного потому, что осел славного философа Буридане не мог отдать предпочтение только двум охапкам сена, а тут перед тобой десятки таких охапок: справа, слева, сверху, снизу. Все они притягивают в одинаковой степени, поэтому равнодействующая равна нулю. И пока состояние дзен не пройдет, я могу часами лениво передвигаться по комнате в размышлении, «чего бы такое предпринять».
Впрочем, в последнее время я пришел к выводу, что в состоянии дзен лучше всего работать. Так как душа все равно не лежит в одинаковой степени ни к чему, то уж лучше жевать охапку, которая принесет ощутимую пользу. Лучше всего работать. Если, конечно, есть возможность. У меня такая возможность била.
