Готт склонил голову набок и прищурился, с интересом наблюдая за противником, который будто швырял в него острые, обжигающие слова.
– … и запертые в давно погибшем прошлом. Пустые оболочки.
– Мы наполнены яростью! – взорвался нацист. – Она питает нас! Мы помним, кем были! Даже не людьми, а бо…
– Ты… – Алик запнулся, – хочешь создать такого Бога, который воскресит вас?
Фашист мгновенно изменился в лице – оно будто потемнело и стало почти черным. Впрочем, ответа не последовало. Ни через секунду, ни через… Он только задышал еще тяжелее. Злее и медленнее.
Он хочет другого.
На какое-то мгновение Готту показалось, что он видит ЕГО: безупречный сияющий сад, разбитый мятежным ангелом Голода и Ярости. Ослепительный столб пламени, взмывающий из самого центра выше и выше. И всех полусвятых, кто карабкается по нему, сгорая дотла и рассыпаясь в пепел. Это неправда, что дело в душе. Должна быть альтернатива. Причем более милосердная, доступная каждому. С простой и понятной на уровне инстинкта истиной: пустота в человеческом сердце[6] – источник той единственной силы, которая поднимет тебя к сверкающему небу. На самую вершину, где можно стать по-настоящему свободным. Справедливым. Самим воплощением сострадания.
Да, это будет странный рай, созданный нашими руками, где все получат новый шанс и раз за разом будут прощаться. Где зло и добро окажутся равноценными, мало значащими массивами данных… Еще многое предстоит сделать, многому научиться… да, научиться! У собственного врага. Но разве воплотившаяся мечта не искупит все? Может быть, в попытке создать милосердного бога кто-то сам станет им?..
– Ты получил что хотел, – спустя некоторое время тихо произнесла Алина. – Отпусти нас.
Готт бросил на нее короткий взгляд и развел руками. Ребята начали потихоньку пятиться к выходу, а немец – приближаться к «FTH-IA». Ровным и твердым шагом.
Присев возле прибора, он сразу принялся копаться в его внутренностях, и вскоре из «приемника» вылетели искры. Готт оскалился и хищно, исподлобья посмотрел на Алину.
– Вам лучше посмотреть назад, – он медленно поднялся и по-военному заложил руки за спину. Автомат остался на полу.
За спинами ребят раздался шорох… а затем множество шагов.
Алик и Алина замерли и медленно обернулись.
Путь к выходу преграждал целый отряд, около тридцати эсэсовцев, ставших в две шеренги. Они были вооружены какими-то длинными кортиками.
«Стилеты?.. Оружие милосердия. Ими добивали обреченных жертв, освобождая от мучений», – пронеслось в голове мужчины.
– Чего вы хотите?! – взмолилась девушка. – Чего еще?! Уйдите!
Она попыталась отыскать глаза – да хоть что-то человеческое – за серыми тенями, прикрывавшими «лица» фашистов, и не смогла. Взгляд будто сползал со скользкого и неприятного… Никаких эмоций. Ни одного намека на собственные чувства и мысли. Впереди стояли куклы. Неживые, но смертельно опасные манекены. Марионетки в цепких руках того, кто надеется приручить голод и ярость, а следом и смерть.
Она попробовала вспомнить взгляд Готта, и тот выплыл из памяти в виде неожиданного гипнотического образа. Леденящий и глубокий, как провал в темную бездну. Открытый, настоящий – каким она его видела лишь раз. И ветер… он словно затягивал туда, внутрь его глаз. На самое дно. Они поглощали мир, высасывали жизнь из того, что еще теплилось. Она пыталась отделаться от чудовищного взгляда, но это никак не удавалось. Он оказался сильнее.
– Нужна гарантия, – отвечал Готт из-за спины, – что ты не побежишь к чекистам… что они не будут искать. Пусть нас оставят, – он хитро прищурился и стал отступать назад, в темноту. – Забудут.
Алина заметила старый тевтонский меч, лежавший на полу, и подняла его, не поворачиваясь к нацисту.
Алик подобрался к девушке и остановился за ее спиной, косясь на стены. По ним сочилась грязная, почти черная вода, собирающаяся в тонкие струйки, а из углов уже текли целые ручьи. Он не удивился тому, что от них веяло гниением и смертью. Потоки струились вглубь подземелий, постепенно расширялись и захватывали все больше пространства, неумолимо подступая к ногам людей. Течением черной воды увлекались сухие листья, которые… когда-то были живыми и согревались солнцем. Теперь это уносилось прочь.
Мелькнула странная мысль: «Это не листва, а жизни. Люди. Их боль и надежды. Дни и недели. Годы. Их пожирает голод, который нам не понять».
– Почему ты так хочешь туда? – спросил Готт, продолжая отходить дальше и сливаться с мраком где-то позади. – Думаешь, там что-то есть? Возможно. Но тогда надо выжить. Любой ценой.
Алина закрыла глаза.
Твердый, давящий комок поднялся к горлу. Он стремительно набухал, мешая дышать. Она попыталась сглотнуть, но муки только усилились.
Глаза и веки ощутили что-то теплое, почти горячее…
Затем оно обожгло щеки, губы и подбородок, каплями пробежав по лицу сверху вниз. Сорвавшись в невидимое.
Слой пыли принял ее слезы, поддавшись теплоте, но уже через мгновение они исчезли в сухом и голодном прахе: словно здесь никто никогда не плакал. Вскоре все это будет смыто безжалостным потоком темноты.
– Ты уже чувствуешь силу, – голос Готта наполнился металлом, он скрестил руки на груди, как палач перед казнью, – это клокочет ненависть к себе… Терять больше нечего, убийца. Там, наверху, погибли слишком многие. Сомнения должны исчезнуть.
Одновременно с последним словом в полутьме сверкнуло лезвие меча – наотмашь нанесенный удар достиг цели, и раздался характерный звук. Мертвое тело упало на пол.
– Ты была уязвима, нося эти цепи в себе, – доносилось из темноты за спиной, – и никогда не нуждаясь в них по-настоящему.
Эсэсовцы, преграждавшие путь к наполненной красками свободе, освободили проход. Они ушли из центра тоннеля, выстроившись вдоль стен в две шеренги.
– Ты убила собственную слабость, сомнение… Выйди и взгляни на мир ясным, ничем не замутненным взором.
Каждый фашист припал на одно колено и склонил голову – образовалось подобие почетного караула. Их ноги полностью погрузились в поток черной влаги. Лишь в самой середине тоннеля оставался узкий участок сухого пола, но и тот неумолимо истончался.
Убийца прошла по нему, сквозь строй, глядя в небо и не выпуская меча из рук. Как только она вышла, весь пол затопила затхлая, гниющая темнота, и очертания тела Готта окончательно скрылись в мертвой воде.
Балтийское море встретило прикосновением свежести и тепла: ветер дотронулся до ее лица и губ, шелест травы поцеловал мочки ушей.
Она ступала по песчаному берегу, следуя к темно-синей линзе залива, глядя куда-то за горизонт. Не в пустоту. Где-то там есть завтра. Оно искупает все.
