Главное, что оно будет истинным. Крепко спящий на верхней койке великан нес в себе выход подземных струй, соединявших не только с Грецией, но с областями, далекими от этой зачарованной земли, с тем состоянием, которое в легендах Древнего мира символизировались Раем или Золотым Веком…
«Вы в опасности, особенно во сне!» – шептал мудрый доктор. Но ведь сейчас Теренс не спал. Он лежал и думал, думал, думал, постепенно выстраивая путь, по которому готово будет устремиться его страстное желание.
По мере продвижения ночи, когда все незначительные шумы успокоились, оставив лишь фон разговора корабля с морем, он ощутил, что в каюте начали происходить изменения – сначала едва заметные, а потом всё быстрее. Ее бесшумно наводняла волна Красоты. Не в силах описать точнее, О’Мэлли определил, что она распространялась от спящей фигуры вверху и, в меньшей степени, от мальчика, лежавшего на диване. Чем глубже они погружались в сон, тем в большей мере исходило от них то, что порой на палубе возникало по волевому импульсу. Освобожденный во сне от оков, их дух изливался наружу. В бессознательном состоянии начинала действовать их жизненная сущность.
Нарастая вокруг, эта волна вскоре мягко поглотила его, одев внутреннюю его сущность в оболочку красоты. В самой сокровенной его сути ожили дремлющие парапсихические силы, словно невидимые пальцы играли на нем как на музыкальном инструменте. И силы – звуки, которых никто не слышал, потому что не знал прежде, как вызвать их к жизни, – помогали взмыть ввысь. Затем стало казаться, что в побеленных стенах маленькой каюты снуют некие формы более интенсивной жизни, занятые его трансформацией. В нем шла быстрая и сложная перемена. О’Мэлли описал ее как безмолвный Вызов Духа, которому невозможно противиться.
Ни один из его органов чувств не подвергся непосредственному воздействию: в обычном смысле слова он ничего из ряда вон не видел и не слышал, но казалось, вот-вот все вместе они пробудятся и передадут сознанию что-то потрясающее. В самом грубом приближении он чувствовал, будто раздается вширь, отчего боялся посмотреть на себя в зеркало, страшась найти там подтверждение испытываемому чувству, увидеть, что расширился не только внутренне, но и внешне.
Долгое время он так лежал, не оказывая никакого сопротивления, позволяя потокам субъективной бури омывать его. Ощущение завораживающей красоты и восторга усилилось. Внешний мир стал казаться далеким и тривиальным, пассажиры – ненастоящими: все – священник, велеречивый купец, жизнерадостный капитан – вращались, как неживые предметы, где-то на периферии, а он продвигался к Центру. Шталь! Мысль о докторе Штале вторглась как некая помеха, ведь он хотел остановить, помешать. Но постепенно и доктора Шталя унесло, словно опавший лист порывом ветра…
Затем подключился один из внешних органов чувств – он услышал нечто. С верхней койки донесся слабый звук, заставивший замереть его сердце, хотя и не от обычного страха. Он вслушался. Кровь запульсировала в ушах, и ее шум поначалу мешал разобраться. Звук доносился издалека, затем стал чуть ближе – так ветер навевает звук колокола в горах, а затем относит прочь. Пробежав по горам и долам, он вновь возвращается, теперь чуть ближе, чуть громче. И вместе с ним возвращается ощущение прекрасного, распирающее сердце и поднимающее его до той степени, которая когда-то была привычна, но давно позабыта…
На диване заворочался во сне мальчик.
«О, только бы попасть к нему туда, где он сейчас! – воскликнул ирландец. – В край вечной юности и вечной дружбы!» Возглас был совершенно инстинктивным; и всё его существо сконцентрировалось в этом стремлении, подталкивало его и подгоняло. Тот край, дружба, юность – всё это окажется беспредельным, вечно питающим, вдали от современного мира, который держал его взаперти…
И тут непрошеное лицо Шталя вновь мелькнуло перед его умственным взором, отвлекая и мешая. С усилием он отогнал видение, потому что оно несло с собой более мелкое понимание, содержащее страх.
«Будь он проклят!» – промчалась в сознании гневная мысль, и ее яростность словно разбила некий стеклянный многоцветный шар, фокусировавший его внутреннее жаждущее зрение. Звук всё еще продолжал раздаваться. Но его призывная сила ослабела. Мысль о Штале в его критической ипостаси приглушила призыв.
Взглянув на матовую лампочку над дверью, О ’ Мэлли смутно почувствовал, что будет видеть и слышать лучше, больше понимать, если выключит ее; и именно это практическое соображение, косвенно вызванное мыслью о Штале, впервые помогло ему понять, что на самом деле скован страхом. Для того, чтобы покинуть относительную безопасность своей койки и ступить в центр каюты, где, как он точно знал, вились невидимые энергии, требовалось усилие воли. Стоит поддаться – и его унесет прочь от всего, что он знал, от него самого. А Шталь своими трусливыми речами посеял сомнения в его готовой раскрыться душе. Без него он, возможно, смог бы уже добраться до тех синеющих вдали холмов, где танцевали облачные фигуры и пели…
Пели! Вот в чем дело! Доносившиеся до него звуки были пением – негромким пением, раздававшимся поблизости. Это великан напевал во сне.
Столь обыденное объяснение «чудесного звука» вернуло его на землю и придало смелости. Он осторожно спустил ноги с кровати, отодвинул занавеску, придерживая рукой, чтобы кольца не звякнули о медный стержень, и медленно поднялся на ноги. И затем через щель в верхней занавеске увидел… Губы спящего великана чуть шевелились, и борода вместе с ними, а те едва слышные рулады, которые, как ему казалось, доносились издалека, оказывается, сладостно выводились у него над головой. Поразительнее всего, что звуки лились. Легко, естественно, почти сами собой продолжали они негромко литься, и ирландец понял, почему принял их за эхо от дальних холмов. Образ был совершенно точным. Их невозможно было отличить от легкого посвиста ветра, когда он дует сквозь замочную скважину или в печной трубе или же шевелит траву на склоне. Часто случалось слышать, как ветер огибал скалы, так посвистывая, без определенного тона, но словно ища чего-то. Он тоже, казалось, намекал на некую тайну, смутное величие, лежащее глубже, чем мог проникнуть любой человеческий звук. Ужас великой свободы охватил О’Мэлли, столь далекой от его мелкого современного существования. Этот звук вызывал в нем благоговейное чувство, являя собой то первозданное выражение, что существовало прежде речи или возникновения языка, когда эмоции были слишком неопределенны и могучи, чтобы улечься в отрывистые слова, а существа, близкие к сердцу великой Матери, стремились выразить эти несложные чувства большей жизни, которую они разделяли с ней как ее проекция.
Тут вдруг его осенило – ведь это не его мысли! Натиск непривычных чувств переборол рассудок своим великолепием. Его
