Она знает…
Дон появляется со стороны балкона. Здесь, как и во всей общаге, коридоры заканчиваются балкончиками с решетчатым полом. Это даже не балкончики — площадки пожарной лестницы. Когда по ним поднимаешься, ветер так и норовит оторвать тебя от перил и швырнуть вниз. Ступеньки такие же решетчатые, как и балкончики, и город маячит далеко внизу. Но скотина-комендант уже закрыл оба входа на ночь.
Меня мутит от одного воспоминания. А вот Дон не боится высоты. Он вообще ничего не боится.
Он почти вбегает в зал. Осматривается. Видит меня. Переводит дух.
— Извини, я опоздал, — говорит. — Надеюсь, ты не подумал, что я струсил, а?
Он смеется. Я снова поражаюсь, насколько он красив. На любом другом человеке кружевной ворот и бархатный плащ смотрелись бы смешно. На нем — нет. Я запоздало понимаю, что одет примерно так же, и меня передергивает. Уж я-то точно выгляжу увальнем из оперетты.
Что за шутки, Пит? Нельзя было выбрать что-то менее… Ну, что-то, в чем я бы не выглядел карикатурой на Дона. Марсианский пейзаж и мешковаты скафандры подошли бы.
Дон снова смеется — он тоже оценил антураж по достоинству. И то, что в этом антураже именно он д’Артаньян. А я, в лучшем случае, Портос. А то и вовсе какой-нибудь безымянный гвардеец кардинала. Ну почему даже в Игре я не могу выглядеть лучше, чем Дон? Ведь для Игры нет ничего невозможного!
Я осматриваю собственную руку. Материалы рукава и перчатки синтетические — никаких сомнений. Шпага… бутафория. Пластик. Да и сама идея поединка кажется до тошноты театральной. Или мы все-таки не будем драться? Для поединков в Игре предусмотрены арены. А мы в заброшенном крыле нашей старой общаги. Но почему-то со шпагами.
Вот чушь.
Из-за чего же мы сцепились-то, а? Пит наверняка что-то говорил…
Ты должен спасти наш мир — вот что он говорил. В Игре очень часто приходится спасать мир — большинство миссий к этому сводится. А я пришел сюда, чтобы выяснить обстоятельства смерти моего друга Дона. Вернее, чтобы хоть что-нибудь рассказать при встрече Лизе.
Стоит ей знать, например, что идиоты не просто живут в Игре — что они и есть Игра? И эта Игра больше, чем мы со своим воображением и знаниями, вбитыми в нас школой, можем себе представить. Что каждый идиот, жалкое насекомое, неспособное позаботиться о самом себе, выучить таблицу умножения и прочитать три строчки кряду, неспособное кашу с тарелки самостоятельно съесть, — этот призрак человеческого вырождения, с каждым годом все более реальный и весомый, поражающий популяцию с невиданной скоростью, — это некая необходимая ступенька в нашей человеческой эволюции. Вернее, не ступенька — порог. За которым для нас, нормальных и умных, — ничего. Потому что мы через него так и не переступим. Мы думали, что на следующей ступени эволюции мы увидим таких же людей, как мы — только сильнее, красивее, здоровее, умнее. С нашей точки зрения — лучше. Мы думали, что это будут наши дети — те из них, кто уже в два года умеет читать, а в десять решает дифференциальные уравнения. Мы были уверены, что они будут жить так же, как и мы, делать то же, что и мы, думать так же, как и мы — только быстрее, чем мы, точнее, чем мы. Мы не были готовы к тому, что они окажутся совсем другими. И оттого покажутся уродливыми, глупыми, беспомощными.
Кто знает, может, это их и спасло. Ведь мы на самом деле совсем не готовы уступать свое будущее каким-то непонятным другим. Пускай даже собственным детям. Которые захотят поскорее от нас, глупых и никчемных, избавиться. Сбросить на свалку истории, чтобы не мешали строить дивный новый мир. Разве мы согласились бы, сдались бы? Разве мы дали бы им шанс? Когда речь заходит о жизни и смерти, — тут уж каждый сам за себя. Мы должны понять, для чего они придумали эту Игру. Чтобы отвлечь нас, заморочить нам головы, скрыть от нас то, чем эта Игра и они сами являются на самом деле. Это мы идиоты, а не они. Инфантильные идиоты, которым скучно жить в реальном мире и которые позарез нуждаются в хорошей игрушке. Но мы должны понять, что останемся в этом мире только до тех пор, пока Игра не усовершенствуется настолько, что сама сможет обеспечить физическое выживание идиотов. Вернее, они смогут не беспокоиться о своем физическом выживании, потому что их тела каким-то образом изменятся. Может, вовсе исчезнут. При этом сами идиоты останутся в том, что для нас всего лишь Игра. А мы, исчезнув, не останемся нигде. Они просто лучше нас окажутся приспособлены к физическому исчезновению.
Ведь это, кажется, ни для кого не секрет, что рано или поздно мы все исчезнем?
Рассказать об это Лизе? О том, что ее ребенок может прожить удивительную жизнь. Не нашу одномерную, в которой выбор определяет судьбу, а судьба — это все. Жизнь, в которой любая возможность, даже самая невероятная, оказывается реальностью. И ты можешь менять эти реальности по двадцать раз на дню. А можешь не менять — так и жить сразу хоть в трех, хоть в двадцати, а хоть и в ста двадцати одновременно. В любой момент времени. В любой точке вселенной. В любой жизненной форме — хоть белковой, хоть небелковой, хоть в центре суперновой, хоть в ледяном пространстве космоса.
Вот что такое жизнь идиота, Лиза. Вот что такое Игра.
Это Дон мне рассказал. Сам я, конечно, не додумался бы. Он, все-таки, д’Артаньян — не то что я. Он картинно помахивал кистью, и кружевная манжета реяла в спертом воздухе бетонного зала, как белый флаг.
— Ты теперь понимаешь, почему поединок? И почему тут, а не на арене? Ты понимаешь, старик?
Я пожимаю плечами.
— Ты подумай, не будь тупицей. Я им мешаю. Я слишком много узнал и слишком хорошо понял, что они такое со своей Игрой. И потому что я не могу с этим жить и ничего не делать.
— А что ты можешь сделать?
— Прекратить это…, - помахивание манжеты в сторону окна, — это все. Но сначала я хочу кое-что объяснить тебе. Ты понимаешь, почему они тебя выбрали? Не каких-нибудь экстремалов, которые охотились бы за мной, играя в наемных убийц. Не коварную красотку, которая отравила бы меня поцелуем с ядовитой помадой. Тебя.
Я снова пожимаю плечами.
— Потому что они в тебе уверены, старик. Они знают, что ты меня точно убьешь. Не дашь уйти, не промахнешься, не передумаешь в последний момент. Ты убьешь. У тебя есть причина.
— Причина?
Я действительно удивлен.
Он снисходительно усмехается.
— Ты завидуешь, старик. А зависть — страшная штука. К тому же она претит твоей природе. Ты привык думать о себе, как о благородном человеке, — эта одежка ведь неспроста, а?
Он издевательски хихикает и имитирует дурацкий поклон в стиле восемнадцатого века.
— Твое желание искренне, — продолжает он. — Иначе чертова Игра не приняла бы этот поединок.
