Он издевательски хихикает и имитирует дурацкий поклон в стиле восемнадцатого века.
— Твое желание искренне, — продолжает он. — Иначе чертова Игра не приняла бы этот поединок.
— Игра всегда соответствует условиям, — упрямо произношу я, хотя пока плохо понимаю, что именно он хочет сказать.
Он качает головой — сочувственно так.
— Ты, все-таки, тупица. Игра принимает то, что имеет глубокие основания в нашем сознании. Она нас изучает и использует. И ее не обманешь, она в корень зрит. Она питается нашими настоящими мыслями и чувствами — это ее двигатель, ее источник энергии.
— Двигатель и источник энергии — разные вещи, — автоматически отмечаю я.
— Заткнись, — беззлобно произносит он. — Так почему ты меня вызвал, а?
А, так это все-таки я…
— Может, из-за Лизы, — отвечаю.
Он морщится и отмахивается своей роскошной манжетой.
— Не смеши меня. Ты слишком либерален. Ты из тех, кто оставляет выбор за женщиной, а сам смиряется с ее выбором и всю жизнь страдает. Это я мог вызвать тебя из-за Лизы. Потому что я хочу, чтобы она была моей, а для меня мои желания значат больше, чем все остальное. Но меня вызвал ты. Почему?
Я могу только пожать плечами. На самом деле, мне не хочется его убивать. Но я помню, Пит мне сказал…
— Потому что ты мне завидуешь, — сам же и отвечает Дон. — И ты убить меня готов, чтобы устранить причину собственной зависти.
Я смотрю в пол. Я уже не уверен, что не хочу его убивать.
Он делает два стремительных шага ко мне. Я едва подавляю желание попятиться.
— Так ведь и я хочу устранить причину, — громко шепчет он. — Так что, думаю, ты меня поймешь. Только я, в отличие от тебя, честен. Мне чихать, что они нас используют. Что у них есть шанс, а у нас — ноль. Я просто не могу смириться с тем, что они делают нечто такое, о чем я могу только мечтать. Не могу — мечтаю, до одури хочу, но никогда в жизни не сумею. Как с этим жить, а?
Он уже подошел вплотную и, наклонившись, заглядывает мне в лицо. Он выше. Я не удерживаюсь и делаю маленький шажок назад.
— Поэтому ты хочешь от них избавиться?
Он кивает.
— Это не так трудно, как тебе кажется, — говорит он. — Игра — слишком сложная система, чтобы быть достаточно устойчивой. К тому же в нашем сегменте Вселенной, в нашей реальности, в нашей жизни — называй, как хочешь — она появилась недавно и не успела пустить глубокие корни. Так что считай, что я просто спасаю мир людей от неизвестных нам нелюдей. Послушай, я знаю, как это сделать. Я нашел модель. Я могу взорвать это все изнутри.
А, вот и спасение мира. Пит мне говорил… Собственно, почти все игровые сценарии имеют целью спасение мира…
Только какого? Чьего?
— Ну что, ты со мной?
Я испытываю облегчение — ну, словно гора с плеч. То есть не то чтобы совсем хорошо, но, по крайней мере, я теперь знаю, что мне делать.
— Возможно, — говорю я и берусь за рукоять своей шпаги. — Вот только у нас есть одно незавершенное дельце. Ты помнишь, для чего мы встретились?
Он пренебрежительно усмехается и изящным движением выхватывает шпагу. Он наверняка фехтует лучше, чем я. Он во всем лучше.
— А, ладно, давай с этим покончим — и займемся чем-то действительно важным.
Вот почему мы не дрались на арене. Арена — она для поединков. А это было просто убийство.
Я нарушил правила, Лиза. Он поднял шпагу, собираясь отсалютовать. А я ударил его в грудь.
Впрочем, этого я ей не скажу. Да и зачем? Давно дело было. Время в Игре особенное. И пространство тоже. Я вот только не знал до этого момента, что они как-то пересекаются с реальными. Я удивлен, Лиза. Так странно, что наш поединок закончился только сейчас.
А патологоанатом ни черта в своем деле не понимает. Дон умер быстро, но не сразу. Он успел мне кое-что сказать.
Вот это:
— Ты, все-таки, идиот.
И я так думаю, не от раны он умер. Он захлебнулся завистью.
Я с самого начала подозревал, что зависть в этой истории сыграла ключевую роль.
Но этого я Лизе тоже не скажу.
* * *
Ее дверь заперта. За ней тихо. Может, она спит… Впрочем, неудивительно. За полночь.
— Лиза! Открой…
Кажется, кто-то внутри зашевелился.
— Открой! Это я, Дон.
— Проваливай.
— Лиза, я…
— Убирайся, чертов придурок!
— Не кричи так, соседи спят.
— Плевать.
— Послушай. Пат…
Дверь распахивается. Ничего не вижу — только волну летящих волос.
— Что — Пат?
— Я потерял его…
Волна схлынула. Теперь вижу глаза. В них — ничего хорошего для меня.
— Ты его убил. Не ври. Я все знаю про дуэль.
— Нет, ты что… — я не знаю, как сказать ей, я так ничего и не придумал по дороге. — Он просто… остался.
— Где?
— В Игре… кажется.
— Как — в Игре?
— Не знаю. Врач сказал, редкий случай — латентный идиотизм.
— То есть он был идиотом, но никто не знал?
Она мне не верит. Я сам не могу поверить. Идиотами рождаются. Ими не становятся в двадцать пять лет. Я это знаю не хуже, чем она.
— Так сказал врач. Что-то было заблокировано в мозге. И… разблокировалось при погружении в Игру.
— Он и раньше лазил в эту чертову игру!
Я могу только кивнуть. Мы вместе туда лазили. И всегда возвращались.
— Что теперь?
Я пожимаю плечами. Я знаю, что теперь — но ей это не понравится. Наш поединок не закончен. А Пат упрям, как осел. Он меня найдет. Завтра. Через год. Через сто. А хоть бы вчера — Игра разворачивается в реальном времени, но реальность этого времени не совпадает с нашей. Я постараюсь ей объяснить. А может, это буду не я — Пат сам все объяснит. Надеюсь, ему хватит такта сделать это потом, когда все закончится. Он, конечно, увалень. И идиот. Но не дурак. Должен понять…
Пьетро вышел из машины и огляделся. Кукурузные поля. Мягкие холмы. Краешек солнца показался из-за пологого склона на востоке, и в долину — прямо к нему — потянулись лучи. Пьетро с наслаждением зажмурился и подставил солнцу лицо. Он выехал затемно и по дороге мерз. А когда выбрался из машины, его сразу пробрало от росы, обильно покрывавшей длинные кукурузные листья и гальку, усыпавшую грунтовку.
Следовало, наверное, поспешить. Хотя бы ради чашки горячего чая. Но спешить не хотелось. Вообще не хотелось туда ехать — от этой мысли Пьетро делалось муторно. Она была вполне честной, и эта честность умножалась на чувство вины. Он столько раз обещал себе быть повнимательнее к старухам! Он у них один. Зато их у него — целых восемь. Восемь престарелых тетушек — не слишком ли для одного не очень доброго человека?
